Расставание
Шрифт:
Я немного обалдеваю от его речей.
— Ты что-то порешь такое… Сам, поди, не веришь в то, что говоришь.
— Извини! — Женька разворачивается в кресле, нависает над столиком, тень от его бороды удлиняется и уродливо распластывается от одного угла столика до другого.
— Извини, это мое кредо. Я считаю себя настоящей личностью, потому что я один на один с этим государством, и я не хнычу, что оно меня обижает, бедненького, слабенького. Я с ним на равных. Где-то оно меня прижмет, где-то я ему наставлю рога, но в целом у меня с ним — деловое сотрудничество. Оно претендует на идею, и я обеими руками голосую за советскую власть,
— Я считал моего отца циником, но что он в сравнении с тобой! Ты — апостол цинизма.
Женька снисходительно усмехается.
— Ты слишком долго якшался с правокачателями, от них у тебя привычка вешать ярлыки. Но я не возражаю, я только скажу тебе, что если ты не выживешь, поломаешься, государство будет ни при чем. Если ты слаб, то тебе и должно сломаться, святое дело государства — поломать тебя, если в тебе нет собственной силы. Трагедию наших интеллигентов я так понимаю: честолюбия — навалом, а силы для его реализации — крохи. Диспропорция. Вот ты…
— Женька, — перебиваю я. — Принципиально с тобой не спорю. Я по делу пришел.
Лицо его изображает изумление.
— А я только что подумал, чего это ты меня за бороду не хватаешь? А, кстати, как ты находишь мою бороду? Некоторые говорят, что я похож на Владимира Соловьева. Еще кофе?
— Остыло уже…
Женька хватает обеими руками кофеварку.
— Сойдет. Так чего тебе, старче, надобно?
— Халтура нужна. Срочно.
— В каком диапазоне?
— До четырех тысяч.
— Ого! — уважительно произносит Женька. — Думаем, соображаем, догадываемся. Затевается квартирное дело? Угадал? А раз квартирное, значит, женишься.
— Женюсь, — отвечаю я неохотно.
— Так…
Странное дело, Женька взволнован, я знаю примету — он начинает водить усами, как таракан.
— Значит, женишься. А у Ирины жить не хочешь?
Я молчу. С Ириной мне еще предстоит встреча, и я сам должен ей все сказать. Женька же немедленно позвонит ей. И я молчу.
— Ты прав, — он брезгливо морщится, — не кофе, а помои. Обойдемся? Неохота по новой заваривать. Значит, халтура…
Он смотрел на меня, то ли вспоминая что-то, то ли обдумывая, но взгляд его все же странный…
— Знаешь, старик, — говорит он с необычной серьезностью, — я, похоже, проиграл пари. Самому себе проиграл. Ну, это не по делу… Можешь заранее меня благодарить. Отдаю тебе свое кровное.
Он через столик хлопает меня по плечу, и у меня с плеч гора, в делах Женька человек верный.
— Рыбалку любишь? — спрашивает он неожиданно.
— Не выношу.
— Придется полюбить, и не когда-нибудь, а с завтрашнего утра. Сиди, я сейчас.
По стуку передвигаемых стульев и хлопанью дверок понимаю — полез на антресоли. Не очень-то соображаю, при чем здесь рыбалка, но если Женька говорит, значит, по делу. Он появляется со складным удилищем и туго набитым мешочком.
— Пойдешь завтра вместо меня. На готовенькое идешь, цени! Даже мотыль свежий в наличии. Значит, так: место
Я расстегиваю резинку и вижу бутылку водки.
— Это пароль, — говорит Женька. — Далее действовать по обстановке. Всё.
— Нельзя ли подробнее?
Женька плюхается в кресло, так что ноги взлетают вверх.
— Темный ты человек, Гена. Знаешь ли ты, какое у нас преддверье нынче на дворе?
Я терпеливо молчу.
— Не знаешь. А зря. Потому что у нас на дворе всегда какое-нибудь преддверье. В прошлом году было преддверье очередного партийного съезда. Нынче же, темнота, мы живем в преддверье круглой годовщины со дня победы над бешеным фашистским зверем. Следовательно, что? — Он поднимает вверх указательный палец. — Следовательно, в текущем году военной теме особо зеленая улица. Калым, что из любезности уступаю тебе, за пределами твоих жалких четырех тысяч. Будешь умником — возьмешь десять. Проводку гарантирую. Уже обговорил с редактором «Молодой Гвардии».
Я поражен Женькиной щедростью. Спрашиваю не без подозрения:
— А тебе что, эти десять — лишние?
— Увы! — вздыхает он. — Лишними деньги не бывают, но сейчас у меня по горло престижной работы, можно и надорваться. Так что давай! Плановую заявку должен сделать за пару недель. А там — договор, аванс, сумма прописью…
В принципе мне уже все ясно. Можно считать — повезло, при желании можно уложиться в два месяца. Сдаю командировку, увольняюсь, два месяца адской работы, на это я способен — и первые проблемы решены. Новую работу поможет найти все тот же вездесущий Полуэктов.
— А почему тебя зовут «Полуэтот»? — вдруг спрашиваю я.
Женька прищуривается.
— От кого слышал?
— От Ирины.
— И как она относится?
— Тоже не знает, почему.
— Объясню. Все просто. Я полукровка, или как сейчас говорят — полтинник. Полуеврей, значит.
Я впервые слышу об этом.
— Так наши антисемитики выражаются… Но я не обижаюсь.
Я чувствую себя неловко, надо бы что-то сказать…
— Я лично, — продолжает Женька, — признаю за антисемитизмом право на существование. Так же как и за собой оставляю право натягивать антисемитам носы. Люблю борьбу за существование! А евреи, я тебе скажу, тоже не мед. И когда я оставляю с носом какого-нибудь еврея-пройдоху, я тоже испытываю удовлетворение. В своем «полу» я нахожу великое преимущество — свободу от каких-либо обязательств перед обеими составными моей крови. Будущее человечество, если только у него есть будущее, принадлежит таким, как я. Хладнокровие и объективность — вот что принесут человечеству гибриды. Я не оскорбляю твоего цельно-расового чувства?
Я пожимаю плечами. Какой же это прекрасный жест, как выручает он в затруднительных положениях.
— Так когда ты увидишь Ирину? — меняет Женька тему разговора.
— Завтра, наверное…
— Если позвонит, сказать, что ты приехал?
— А она часто тебе звонит?
Вопрос вылетел сам собой. В уме я несколько раз повторяю: «Мне это безразлично. Меня это не касается».
— Бывает. Надеюсь, ты не ревнуешь?
Очень мне не нравится Женька, когда речь заходит об Ирине. Что-то в его голосе появляется незнакомое, не понятное мне и очень неудобное. Я не ревную, сейчас это даже смешно. Но неприятно. Я, однако, стараюсь этого не показать.