Расстрельная перепись
Шрифт:
– Да, если завтра – война, если скоро – в поход… – я осекаюсь, потому что все вдруг тревожно, вопросительно смотрят на меня.
– Всё может быть. Из Минска родственник приехал к Боровцу, что из Песковичей, говорит, многие уезжают от границы. Говорит, Гитлер пойдёт на нас, – сообщает тощий рыжий мужичок, чьего имени я не запомнила.
– А мы тут рядом, – говорю я, – значит, надо готовиться. К труду и обороне. Вот что, соседи. Если у кого пацаны на печке засиделись, я могу их подготовить к армии.
– Ты? Да ты сама тоща, как валенок
– Пойдём, покажу, – я беру ружьё у Петра, и вся толпа. подогретая самогоном, вываливает во двор.
– Видишь поленницу? Иди, пометь угольком, куда стрелять. Пять мишеней сделай, – прошу я Петра и отхожу на тридцать шагов.
– Пять?!! – возмущается Пётр. Патронов нет. Хватит одного.
– Ну, тогда с пятидесяти шагов, – я отхожу ещё дальше. Публика замирает. Я прицеливаюсь и мигом ловлю знакомое состояние покоя и отрешённости. Задержка дыхания. Выстрел. Готово. Мужики и дети галдят. Бабы ворчат, – какая дурь, хвастаться перед мужиками мужицким делом!
– Я – чемпионка по стрельбе, мальчики. А ещё в беге, плавании, фехтовании и конкуре. Если коня найдёте, покажу…
– Уймись, Ксана. Похороны. После поговорим, – усмиряют меня мужики. Я извиняюсь. Пора хоронить, надо успеть до заката.
Километрах в двух от деревни, за речкой, находилось кладбище, куда шли пешком за санями с гробом. Братья Безбородовы только-только успели выкопать могилу, хотя грели землю с утра, – так промёрз грунт. Быстро спустили гроб, молча кинули по горсти земли, сказали напутственные слова. Одеты и обуты плохонько, валенки не у всех. Поспешили домой. Дома прибрали со стола. Вовка разбил рюмку. Я собрала осколки и оставила на совке у печи, не велела трогать. Остатки щей – в пойло Ночке, картошку – туда же.
– Дети, не оставляйте ничего. Посуду будем кипятить, – я прекрасно помнила про опасность заразы.
– Тётя Ксана, а ловко ты стреляешь. Ты правда чемпион? – спрашивает Митя.
– Правда, малыш.
– Я не малыш. Я тоже хочу так стрелять.
С лежанки подаёт голос младший, Серёжа. Он ползёт к краю и сваливается с печи, повисая на своей привязи, увлекая за собой лоскутное одеялко и морковные парёнки. От испуга орёт, я бросаю всё и бегу к нему. Я совсем забыла, что он всё ещё привязан. Его не брали на кладбище. Он так и просидел на печке всё это время, обёрнутый вокруг живота широким поясом из старой наволочки, к которому прикреплена надёжная верёвка.
– А ты у нас будешь парашютистом! Маленький мой, прости, прости, – я беру Серёжку на руки и хожу с ним по комнате, прижимая к груди курчавую голову. Он затихает, всхлипывая. Тем временем старшие заканчивают уборку и уносят пойло Ночке. Трудный день заканчивается. Где вы теперь, Анатолий и Аксинья? На кого вы оставили своих детей? На меня? За что мне это? Господи, упокой души раб твоих. Помоги мне, грешной, вынести это испытание. Я засыпаю на сундуке, полная тревоги, как перед важными соревнованиями.
10.01.1937, воскресенье
Утро
– Матвей, милый, добеги до Дымова, позови сюда.
Фёдор пришёл незамедлительно. С ним Пётр и Матвей.
– Э, видать, помирает корова. Резать надо.
Я в слёзы, старшие ребята тоже: как без кормилицы? Но делать нечего. Облегчили участь умирающей коровы. В желудке её обнаружилось стекло. Конечно, я узнала эту злополучную рюмку.
– Кто бросил осколки в пойло? – орала я. Дети, испугавшись окровавленных рук с осколками, попрятались на печи. – Кто это сделал?!! Я разве не говорила вам не трогать стекло? Идиоты! Кормилицу убили! Идиоты!!! – я хлестала веником по печи, не в силах ударить ребёнка.
– Тётя, не плачь. Мы не нарочно. Мы прибирались. Я сам разбил, сам прибрал, – оправдывался Ванька.
– Сам он! Недотыкомка! Что делать будем теперь?
– Ты пойдёшь на охоту и застрелишь кабана, – предложил Митя. Я была готова сказать, что застрелю сейчас всех по очереди. Но по спортивной привычке я совладала с чувствами и скомандовала:
– Всем слезть с печи и построиться!
Малышня посыпалась вниз, даже сняли с лежанки Серёжку и поставили в хвост шеренги. Вылупили глаза, ждут расправы. Старшие встали во главе линейки.
– Слушайте сюда, парни. Всё очень плохо. Коровы больше нет. Я не знаю, что мы будем есть. На первое время нам хватит мяса. Пока зима, оно сохранится. Часть мяса нужно обменять на муку или зерно. Можно закоптить и продать дороже на станции. Я должна пойти куда-нибудь работать. А вы возьмёте обязанности по дому на себя.
– Куда ты пойдёшь? В колхозе платят трудоднями, на них ничего не купишь. Малой дело говорит: надо охотиться, раз умеешь. Дичь сдавать в заготконтору. Там можно добыть и соли, и спичек, и одёжа бывает. – Пётр вопросительно смотрел на меня.
– Я не охотник, ребята. Я стрелок. Я никогда никого не убивала.
– Не надо убивать. Охотник добывает зверя по молитве, батя говорил. Мы с Матвеем поможем. Я ходил с отцом в декабре. Знаю лес. Знаю зверя.
Я в очередной раз дивлюсь деловитости Петра.
– Посмотрим. Нужно снаряжение какое-то, одежда, обувь.
– Сделаем, тётя Ксана. Я узнаю, какие нужны документы для артели. Может, и никаких не надо. Но лучше всё законно чтоб.
На обед была запечённая в русской печи голова Ночки. Ели ложками мозг из вскрытого черепа вперемешку со слезами, прикусывали варёной картошкой.
После обеда занялись грамотой. Но пришёл Фёдор и нарушил планы.
– Так что ты там говорила давеча про труд и оборону? Я с председателем поговорил, он одобрил. Надо, говорит, молодёжь к спорту приобщать. Обещал выхлопотать тир, чтоб всё путём. А конь у нас есть, Колхозник. Что молчишь-то? Передумала?