Расстрелянный ветер
Шрифт:
…Небо будто сдвинулось, загудело. Грохнув сверху над головой, гром провалился в тайгу, и фиолетовая тонкая молния с треском распорола горизонт. Зашумели вода и тайга; небо раскололось на две половины: желтая и холодная, подпираемая сгрудившимися черными тучами, полными ливня, в которой растворилось солнце, замерцало тускло, а пламенная заколыхалась снизу под тучами, багряными по краям.
Молнии одна за другой вспыхивали, казалось, у самых глаз, заставляя щуриться. А в гулком, тревожном небе перекатываются громы, и кедры вздрагивают на скалах! Чем быстрее плыли плоты,
— Живее! Поторапливайся! От скал уходи-и-и! — командовал Жвакин, налегая грудью на гребь.
Григорьев с всклокоченной бородой разворачивал весло большими руками и ухал в такт жалобному скрипу уключин:
— Эх-ма! Эх-ма-а!
Зашелестела от ветра тайга, раскачивались стволы. Они гудели и ветвями терлись, шурша, друг о друга. Слышался треск, хлопанье и гуд. От воды повеяло холодом. Она зарябилась, и первые волны, ударяясь о прибрежные скалы, бросали на берег пену.
Жвакин, управляя головным плотом, громко покрикивал на остальных:
— Рассчитывай по минутам! Не уткнуться бы в скалистый берег — щепок не соберешь! Один камень пройдем, за ним другой.
Саминдалов толкал в грудь смеющуюся Майру:
— Иди туда, спи, — и кивал на палатку.
Майра не хотела отходить от него, вздрагивала от грома, вбирая голову в плечи, она только уцепилась ему за рукав, когда капли ливня ударяли по голове.
Сквозь раскаты грома слышался тонкий, взвизгивающий голос Коли:
— Тоня! То-онечка, уведи Майру. Возьми к себе, слышишь, Тонечка-а-а!
Васька пел, встряхивая головой, и работал, дыша порывисто, раскрасневшись, не чувствуя, как по лицу и плечам хлестко ударял ливень. Руки скользили по греби, а впереди все река и река, и пузыри на ней, будто кипит вода…
— Проедем скалы… за ними — песчаник. Там остановка! — крикнул Жвакин.
Вода лилась прямо с неба, тяжелая, холодная. Она хлынула сразу, хлеща по лицам, плечам, по воде, по тайге, но бревнам.
Струи ливня вонзались в воду, пробивая реку до дна, и вода бурлила внизу, у белого дна, как кипяток. Капли разлетались от бревен, дробясь брызгами, воздух потемнел, набух, и стало трудно дышать, будто дышишь водой.
А плоты двигались, качаясь и скрипя, дальше и дальше, в тайгу, которая расплылась и почернела, а вдали над берегами голубела черемуховая зелень сбитых ливнем веток, а над всем этим коловоротом вторая тяжелая туча задела тайгу и вдруг ухнула громом над горами, раскололась — и снова ливень, молнии, гудения неба.
Васька смеялся: ливень будто дружески похлопывал его по плечу и голове — держись, парень! Он уже заметил песчаную косу и радостно заорал:
— Остановите плоты! К берегу, к берегу!
Жвакин погрозил ему кулаком:
— Я те остановлю! Сейчас ливень пройдет… я рассчитал.
Вдруг что-то треснуло впереди, плот ухнул вниз, в глубину, вскинулся передом, и Жвакин с поднятой рукой поскользнулся и нырнул в воду.
Васька дернулся от греби и, схватив багор, стал тыкать им в воду. Плоты встали. Вскоре показались макушка, нос и обвисшая мокрая бородка Жвакина, который
Отдышался:
— Болит плечо. Я, кажись, руку сломал…
— Рассчитал по минутам! — ворчал Васька. — Вот тебе и математика! Ну, да каждый думает, что солнце вертится только вокруг его головы!
Вода перестала хлестать с неба, воздух сразу полегчал, ударил в нос свежей сыростью. Из глубины тайги хлынул упругий горячий ветер и завихрился над водой, раскачивая волны.
Откуда-то вставал туман, поплыл полосами, прибиваясь к берегу ветром, оседая на ветвях, струясь меж стволов, обволакивая ветви тяжелой мокрой ватой.
Палатка намокла и осела. Из нее выглядывала Тоня, придерживая рукой вырывающуюся косынку. Коля все еще удерживал плот справа, ухватившись за гнущееся весло, красный от натуги, готовый, казалось, заплакать от бессилия.
Тоня соболезнующе наблюдала за ним, будто хотела сказать: «Брось, иди ко мне…»
Плотогоны, уставшие и вымокшие, опустив головы, стояли над стонущим Жвакиным.
Тоня скрутила косынку и, повесив ее на шею Жвакина, осторожно продела руку старика в круг, чтобы она осталась на весу и ему не было так больно.
— Ну, вот… теперь я не работник, — прошептал, жалуясь, Жвакин: — пусть Дубин Василий заступит головным… Я советовать буду. Только, чур, слушаться, меня! — Встал, покряхтывая.
— А ведь на берегу избы! Смотрите! — Васька показал рукой на глиняный берег, на котором чернело несколько изб.
Тоня уже отводила Жвакина в палатку прилечь, его старик, взглянув на берег, не захотел оставаться один и пошел вместе со всеми обсушиться и переночевать в деревеньку.
ВСТРЕЧА
Утих ливень. Только шуршала набухшая от влаги листва — с листьев падали большие капли, — да дождевая вода журчала, стекая в низины. Влажный белый воздух заполнил и землю и небо. Небо низкое, можно достать рукой, — казалось, опустилось на землю, а деревья росли на небе. Голубовато блестел глинистый, чавкающий берег, изборожденный размытыми трещинами-дорожками, по которым в реку стремилась мутная желтая вода. Холодные, белесые от повисших капель зеленые березы и черные намокшие кедры прихлопнули крылья-ветви и вставали из тумана с твердыми горячими стволами в поникшей, прибитой ливнем траве.
Дорога от песчаного берега розовой лентой поднималась в деревню к большим избам. Все набухло от воды: и деревья, и избы, и все стало огромным, черным. Казалось, поет сырая тишина в этом белом свинцовом мраке, в котором уже зажглись желтые мерцающие точки золотых огней по окнам. Это свечи и лампы. Вечер.
Васька насчитал ровно десять черных изб с воротами и заборами, как у них в Зарубине; плетни и сараи окружали деревню. «Ну, ясно — кержаки живут…»
И этот туман, и белый моросящий воздух, и мокрые булькающие травы, и это сырое низкое небо, которое скрыло листву деревьев, и только стволы, как столбы, вышагивали навстречу, — все это было старинным и давно, с детства, знакомым.