Расстрелять в ноябре
Шрифт:
А мы сидели в сплошной темноте погреба и играли в города. Первым всегда шел Нальчик. Как в известном фильме:
— А почему Нальчик?
— А мы туда не доехали.
Что еще можно придумать, чтобы убить время в темноте? Ну, перебрали все виды спорта, зверей и птиц, мужские и женские имена, пересказали анекдоты и свои судьбы — а через неделю все равно лежим, молчим. Утром, правда, зарядка — помахать руками, поприседать. Ходить негде, топчемся на месте. Просто переминаться неинтересно, быстро надоедает, придумываю новую забаву:
— Пройдусь-ка
Иду по Маросейке от налоговой полиции до «Китай-города», рассказываю-вспоминаю, что встречается по пути. Ребята слушают — тоже занятие. Махмуд иногда подколет:
— А девочки в Москве-то хоть есть? Что-то ни одной пока не встретилось. Гляди, какая краля навстречу плывет.
Когда они и сами могли с закрытыми глазами пройти этот путь, когда очередность городов знали, как таблицу умножения, и даже не вторгались в отполированный перечень соседа, начал вспоминать песни.
Про то, что мне медведь на ухо наступил, знал с пеленок, но ребята терпят и иногда подсказывают слова. Зато в памяти всплыли строки, казалось бы, навечно погребенные и утоптанные современной попсой:
Возвращайся, я без тебя столько дней.Возвращайся, трудно мне без любви твоей.А эта:
Я вернусь к тебе, Россия.Знаю, помнишь ты о сыне…Приходилось петь и с купюрами. Махмуд как-то попросил военных, фронтовых песен. Конечно же, первым номером пошла «Жди меня». Но когда вспомнил: «Туман, туман, седая пелена. А всего в двух шагах за туманами война», — тут и споткнулся. Допевал очередную строчку — конечно, шепотом, все четыре месяца мы разговаривали только шепотом, — «Долго нас невестам ждать с чужедальней стороны», а в памяти вырисовывается очередная: «Мы не все вернемся из полета…»
Чур не про нас.
Запинаюсь, пропускаю концовку. Зато вспоминаю Людмилу Даниловну, певунью из «Советского воина». Не только с совершенно чудным голосом, но, главное, знающую миллион несен. И не по одному куплету, как все смертные, а от начала и до конца.
— Ну что, Даниловна, споем? — разговариваю сам с собой.
— Лучше бы она одна нам спела, — как-то осторожно намекает на мои вокальные данные Борис. Стопроцентно уверенный, что незнакомая Даниловна в любом случае поет лучше меня.
Но ни другу, ни врагу не желаю подобной сцены. Выпало мне тянуть этот мотив — допою его до конца. Сам. Как смогу.
А вот отношения между нами самими — еще осторожнее. Сокамерников не выбирают, взгляды на жизнь у нас с Борисом порой прямо противоположные. Махмуд чаще молчит, но когда мы переходим с шепота на голос, взрывается:
— Как же вы мне надоели. Все, уйду от вас. Оставайтесь одни.
Уйти некуда.
— Нальчик.
— Калуга…
Глаза гноиться первыми начали у Бориса: он однажды утром не смог расцепить слипшихся век. Вспоминаю десантно-полевые медицинские хитрости: кажется, воспаления снимаются заваркой чая. Попросил Хозяина принести чай без сахара, хотя, как потом узнал, с сахаром было бы лучше. И вот утром и вечером, словно вшивые интеллигенты, пальчиками промывали глаза, а затем, уже как бомжи, рукавами вытирали подтеки.
Но все оказалось порханием бабочек по сравнению с зубной болью Махмуда. Он вначале притих, затем принялся искать себе пятый угол. Нашел, когда улегся лицом в пузатый, «беременный» живот «девочки». И предпочел его боли. А тут еще вместо Хозяина стал появляться Младший Брат. Он ни на мгновение не задерживался в подвале, за что, видимо, и бился постоянно головой о низкую притолоку дверцы. Разговор с ним мог идти только о миске и в одну сторону: «Давай» и «Возьми».
— У Махмуда зуб болит, есть чем полечить? — почти безнадежно пытаюсь остановить его.
Оказалось, знает не только другие слова, но и стоматологию.
— Можем только выбить.
— Ну тогда дайте хотя бы чеснока, Лука. Сала, наконец, — прошу в закрывающуюся дверь.
Борис наваливается на меня, гасит последние слова:
— Какое сало? Ты что! Мусульманам по Корану нельзя есть свинину.
А держать людей в темницах — разрешено? Любим мы выбирать даже в религии то, что удобно и выгодно. А я просто знаю, что кусочек сала, приложенный к десне, отсасывает боль. Религия — это помощь, а не пустая вера.
Но просьба оказалась услышанной. Утром Хозяин вначале принес анекдот:
— Заболел у чеченца зуб. Стонет, сам бледный. А туг гости едут. Чтобы не показать, что он страдает из-за какого-то зуба, хозяин отрубил себе палец. И теперь на вопрос, почему бледный и стонет, гордо поднимал перебинтованную руку: «Да вот, нечаянно отрубил себе палец». «Э-э, — махнули рукой гости. — Главное, чтобы зуб не болел».
А днем, что само по себе небывалое дело, дверь открыл Боксер.
— Узнаете? — присел на корточках вверху. Кивнули, как старому знакомому: салам. Бросает нам вниз две головки чеснока и две свечи.
— Короче, забочусь о вас. Чтобы цинги не было и свет имелся. Так, Николай?
Меня впервые называют по имени! Запомним число — 9 июля. Наверху, то есть на воле, что-то произошло? Хорошие новости?
Нетерпение столь велико, что спрашиваю открыто, без подтекста:
— С нами что-то решается?
— Решим. А не решим — пристрелим, — в своей манере заканчивает разговор Боксер.
— Все нормально, — сдержанно радуемся появлению старого знакомого.
Но все рухнуло в одночасье, когда в этот же вечер над селом стали заходить на боевой курс самолеты, сбрасывая неподалеку бомбы. И если уж вздрогнули от неожиданности морщинистые столетние стены подземелья, то что тогда говорить о нас.