Расстрелять!
Шрифт:
И помчались мы в базу. Примчались, всплыли, и с буксира к нам на борт начальник штаба прыгнул:
– Кто у вас тут срать не умеет?! – первое, что он нам выдал. Когда он узнал, что старпом, он позеленел, вытащил Льва на мостик и орал там на весь океан, как павиан, а наши ходили по лодке и интересовались, что это там наверху происходит, а им из центрального говорили: «Льва срать учат».
Самец Витенька
Витенька у нас самец. На корабле его называют «Наше застоявшееся мужество».
Любимое выражение – «сон не в руку». Спит Витенька только затем, чтобы попасть в руку. Свои сны он потом долго и вкусно рассказывает. Мы с Андрюхой – его соседи по каюте.
Во сне Витенька нервно повизгивает, постанывает, сучит ножками, чешется и тут же умиротворенно замирает с улыбкой на устах сахарных. Все! Сон попал в руку.
– Сплю, – дышит мне в переносицу Витенька, – и вижу, баба ко мне подходит, наклоняется, мягкая такая, тёплая наощупь, очаровашечка.
Каждый день Витенька рассказывает нам про своих баб. Кто к нему и как подходит. Его бабы нас задолбали.
Между нами говоря, на нём крыса ночевала, а ему все мерещилось, что это бабы к нему приходят. Крысы любят на шерсти спать. У нас одеяла верблюжьей шерсти.
Мы с Андрюхой её как увидели, так и замерли, но Витеньку не стали расстраивать. Зачем, если человеку хорошо. Только свет тушим, засыпаем – она появляется, осторожненько влезает уснувшему Вите на грудь и обнюхивает ему лицо.
Витенька, не просыпаясь, делает облегченно «О-ой!» – расплывается в улыбке с выражением «ну, наконец-то», бормочет, сюсюкает – баба к нему пришла.
Крыса сворачивается на одеяле клубочком и спит.
Так долго продолжалось. Витенька спал с крысой, а нам все рассказывал, что к нему бабы ходят, и всем было хорошо.
И тут он её увидел. Как все-таки быстро у человека меняется лицо! И орать человек во всю глотку на одном выдохе может, оказывается, минут двадцать.
Бедная крыса так испугалась со сна, что чуть ума не лишилась: подлетела, ударилась о подволок, сиганула на пол и пропала.
Витенька тоже ударился головой. Даже два раза. Сначала один раз ударился – не помогло, потом сразу второй, чтоб доканать это дело. И в воздухе потом долго-долго носился запах застоявшегося мужества.
Витя тогда страшно переживал, вздрагивал по ночам, неделю молчал и косился, но сегодня в кают-компании, чувствуется, отошёл, сидит и рассказывает о взаимоотношении полов у пернатых. Смотреть на него – одно сплошное удовольствие.
– Помните, раньше было выражение «с глубоким внутренним удовлетворением»? – говорит Витенька, обозревая аудиторию с видом Спинозы недорезанного. – А видел ли кто-нибудь из вас удовлетворение мелкое и поверхностное? Нет? Не видел? А я видел. У птиц. У них удовлетворение мелкое и поверхностное. Но зато оно может продолжаться, между прочим, целый день. То есть мелкое и поверхностное
Возьмем, например, кур. У одного моего кореша два петуха было и куча курочек. Там один петух был главный, а второй – вспомогательный.
Главный найдет червячка и курочек собирает. У него пестренькая курочка самая любимая была. А вспомогательный петух все хотел ту пестренькую шандарахнуть, попробовать её хотел, а она его не подпускает и все. Сохраняет верность главному петуху.
Вспомогательный её все подманивал, подкарауливал – ничего не получается. Вот он покопается в земле, найдет червячка, покудахчет, а сам наблюдает; как только пестренькая подойдет поближе, он на неё – прыг и погнал по двору.
Пестренькая бежит от него со всех ног к главному петуху и за него прячется, а вспомогательный пробегает мимо, делает круг и на беленькую курочку, не отдышавшись, с разбегу заскакивает, вроде бы он за ней и гнался. А через пять минут опять пестренькую подкарауливает. Подстережет, погонится, не догонит и опять беленькую с досады охаживает со всего размаха. И так целый день. А беленькая так его любит и клюв ему чистит и перышки.
Да-а, вот жизнь у пернатых! Ведь целый день могут. Зернышко нашел, червячка склевал и «иди сюда, дорогая». А тут каши сожрал на нашем камбузе и полраза не в силах преодолеть.
– Вот жизнь у пернатых, – повторяет Витенька, мечтательно закатив свои зеленые зенки, – клянусь мамой, даже жаль иногда, что ты высшее существо.
Лаперузы мочёные
Начнем с солнца. Оно – померкло! И померкло оно не только потому, что за биологию вида я сражался в полной темноте полярной ночи; оно померкло ещё и потому, что в один прекрасный день к нам ворвался краснорожий мичман из тыла и, заявив, чтоб мы больше в гальюн не ходили, исчез совсем, крикнув напоследок: «Давайте ломайте!!!»
Он пропал так быстро, что мы засомневались: уж не галлюцинация ли он и его рекомендация «не ходить в гальюн»?!
Жили мы в то время на четвертом этаже в казарменном городке. Весь экипаж укатил в отпуск, а меня оставили с личным составом, то есть с матросиками нашими, за всех в ответе.
– Чертовщина какая-то, – подумал я про мичмана и тут же сходил в гальюн, а глядя на меня, сходили в гальюн ещё сорок моих матросов. На всякий случай. Под нами, ниже этажом, помещалась корректорская, там тётки корректировали штурманские карты. Через сутки ко мне влетает начальник этого бляд-приюта и орет, как кастрированный бегемот:
– Вам что?! Не ясно было сказано?! Что в гальюн! Не ходить!
– В чем дело? – спрашиваю я, спокойный, как сто индийских йогов.
– Нас топит! – делает он много резких движений.
– Вас?
– Нас, нас!
– И что, хорошо топит?
– Во! – говорит он и делает себе харакири по шее.
– А при чем здесь мы? Ну и тоните… без замечаний…
– Ы-ы!!! – рычит он. – Вы ходите в гальюн, а нас топит! Прекратите!