Рассудите нас, люди
Шрифт:
— Нюша, — сказал я примирительно. — Женя все время вспоминает вас — соскучилась...
Нюша села на табуретку, развязала платок, пригорюнилась.
— А кого же ей вспоминать, если не меня? Она ведь на руках моих выросла. Все ее проказы покрывала. — И попросила почти жалобно: — Не обижай ее, Алексей. Дите ведь еще... А обидишь — пеняй на себя, со мной будешь дело иметь. Яженщина рисковая, ни перед кем не задрожу, так и знай! — Она схватила меня за рукав, пригнула к себе, заглянула в глаза и повторила свою угрозу: —
Постучали. Скрывая усмешку, я быстро подошел к двери и повернул ключ.
— От кого это ты запираешься? — спросила Женя, входя. — Как у нас хорошо, Алеша!.. Тепло, чисто и скипидаром пахнет. — Увидела Ню-шу. — Няня, миленькая моя!.. — Они обнялись, и обе заплакали.
— Небось замерзаешь в этаком-то пальтишке. Шубку привезла, кофты...
— А коньки?
— И коньки.
— Спасибо, няня! Алеша, завтра же пойдем на каток! Ах ты, моя дорогая! Раздевайся, посиди с нами.
Нюша вытерла глаза платочком.
— Не могу, Женечка, мать домой велела. Я бы давно уехала, если бы твой молодец не запер меня.
— Так бы и уехала?..
Нюша опять поднесла к глазам платочек.
— Да ведь что уж... Раз мать велела... Я думала, Женя, ты печальная. А ты вон веселая какая. Похорошела, не тужишь, видно. Только похудела чуть...
— А с чего мне быть печальной, Нюша?.. Расскажи, как дома?
Нюша вздохнула и стала повязывать платок.
— Дома глухо как-то, словно после похорон.
Женя помрачнела.
— Ты уж скажешь!.. Ну, как они вообще? Что говорят?..
— А ничего не говорят. Один раз только и подслушала, как мать выговаривала отцу:. «Она — то есть ты. Женя, — словно чужая тебе, ничего не предпримешь, не узнаешь...» А генерал в ответ: «Не за границу сбежала, а к хорошему работящему парню. Все обойдется». Даже засмеялся: «Это, говорит, у нее наследственное — убегать из дому...» Мать твоя, Серафима-то, когда была молодая, тоже ушла из родительского дома к отцу твоему, тогда военному курсанту... На это он и намекал. Сима разобиделась. «С тобой, говорит, ничего серьезного обсуждать невозможно...» Вот только это я и слышала раз. Теперь отца нет. Уехал куда-то далеко: то ли в Германию, то ли еще куда. Мать больше молчит, книги читает... Ну, я пойду...
Женя не удерживала ее, сидела недвижно, грустно задумавшись.
— Ты к нам заходи, Нюша.
— Далеко больно живете, добираться до вас — полдня терять. Но приеду, подкормить вас надо...
— Маму за меня поцелуй, — прошептала Женя.
— Не больно она мои поцелуи принимает.
— А ты потихоньку подкрадись к ней и поцелуй. Без разрешения.
Нюша кивнула головой.
— Ладно уж, подкрадусь...
Проводив няньку. Женя быстро вернулась, вбежала, спасаясь от мороза, который, кажется, гнался за ней по пятам.
— Смешная, — заговорила она. — Спрашивала, не моришь ли ты меня голодом. Денег предлагала из своих сбережений. — В ее оживлении чувствовалась натянутость, посещение Нюши расстроило Женю — должно быть, глубоко соскучилась
Я знал эти стихи и продолжил;
— «Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей..»
— Уже зажег, — вскользь заметила Женя. — О, «Швейк» Будем читать по вечерам вслух. — Окинула взглядом комнату. — Куда ставить книги?
— Вот эту стену займем. Полки я сделаю сам.
— А дальше что? — спросила Женя едва слышно, как бы про себя.
Я не понял.
— Что «что дальше»?..
— Ничего. Это я так... Включи свет, пожалуйста.
Я повернул выключатель. Женя подвязала передничек, достала из тумбочки сковородку, накрытую тарелкой.
— Пойду разогрею котлеты, а ты открой консервы. Я быстро. И налей мне вина, полный стакан. — Женя рассмеялась, а глаза оставались грустными.
Вначале я пожалел, что задержал здесь Нюшу, встреча с ней обострила уже утихшую боль. Но тут же решил: пускай свыкается с тем, что есть. Значительное и настоящее без боли не достается...
...В горячей сковороде еще шипело и потрескивало масло.
— Я никогда не ел таких вкусных котлет, какие делаешь ты.
Мне и в самом деле казалось; все, что делалось Жениными руками, было самым лучшим, хотя я знал, что котлеты покупные. Женя просияла.
— Слушай, Алеша. У меня сердце сжимается от счастья, когда мы садимся за наш стол, когда все у нас есть, все чисто, уютно и я могу смотреть на тебя сколько хочу. — Женя выпила вина, глаза ее заблестели, щеки заалели.
Я знал, что она станет теперь нести всякую милую несуразицу.
— Думаю, не слишком большое удовольствие — смотреть на меня.
— Что ты.. Если бы мне запретили видеть тебя хоть неделю, я бы, наверно, умерла. И если бы людям пришлось наказывать нас за что-нибудь, то самое страшное наказание было бы — разъединить нас. Для влюбленных страшнее разлуки ничего нет. Налей мне еще вина немножко. Только знаешь, Алеша, чего я хочу? Чтобы никогда у нас не было однообразия в жизни, чтобы она не походила на заведенный механизм: изо дня в день одно и то же. Утро, день, ночь... Завтрак, обед, ужин... Институт, работа, общежитие... Беспросветно, как глухая стена. Иные свыкаются с этим, даже находят в этом счастье.
— Я с тобой согласен, — сказал я великодушно. — Однообразен примитивный, лишенный взлетов человек — мещанин в быту, чиновник в своей деятельности: все размеренно, рассчитано, никаких отклонений от нормы, все спокойно, а главное, благополучно. Постоянного счастья нет. Есть постоянное благополучие. Счастье не в обладании счастьем, а в достижении счастья, в движении к нему. Мы с тобой, Женечка, в пути.
Женя потерла руки и засмеялась.
— Вот это верно. Алеша! Мне нравится быть в пути.