Рассудите нас, люди
Шрифт:
— Что же вы замолчали? — спросила Дина, миловидная девушка с большим и так ярко накрашенным ртом, что он казался каким-то обнаженным, выставленным напоказ. — Вот вы явились, — обратилась она ко мне с упреком или с ревностью, — и ребята примолкли, точно онемели.
— Они, должно быть, говорили пошлости, если примолкли при появлении незнакомой женщины, — ответила я.
Чувственный рот Дины приоткрылся.
— Они не говорили пошлости, они спорили. — Она как-то ловко проскользнула к юноше, одиноко стоявшему в углу.
— Толя, почитай что-нибудь.
Поэт
— Стоит ли?
Он обернулся ко мне, и я увидела его усталые, немолодые глаза, налитые черной тоской.
— Пожалуйста, почитайте, — попросила я, озадаченная: откуда у него, такого юного, эта загадочная тоска, не наигранная, а настоящая, человеческая? Какими рождена невзгодами, какими разочарованиями?
Толя выступил на середину комнаты и опустил руки на спинку стула, стройный и какой-то жидкий, точно хребет у него был перебит. Лицо бледное, руки с длинными пальцами, тоже бледные и нежные, вызывающие жалость. На среднем пальце — перстень.
Феликс прикрутил рычажок магнитофона, и музыка зазвучала глуше и печальней.
Я прочитаю одно из моих последних, — произнес Толя, и губы его болезненно и жалобно дрогнули. Красивым,негромким голосом он стал читать, чуть подвывая — так, с подвывом, читают почти все поэты.
Ты мне не говори,
Что любишь ты меня.
Ведь знаю я, сказать ты все не можешь.
Но если в сердце нет твоем огня.
Слова твои не будут мне дороже...
Боря Берзер тронул меня локтем:
— Как запел!..
Этот жест не ускользнул от Толи. Поразительно черные брови его поползли вверх и образовали на лбу скорбный веночек.
Напрасен ласк твоих
Тоскующий порыв.
Напрасно ты ко мне прильнула телом.
Любовь свою,от взоров жадных скрыв.
От глаз моих лишь скрыть ты не сумела...
Толя, не мигая, все время заглядывал мне в глаза каким-то умоляющим, мученическим, закрадывающимся в душу взглядом.
Боря Берзер шепнул;
— Тоска и пошлость, сжатые до жидкого состояния, текут, как патока!
Дина резко обернулась и зашипела на него. Толя обидчиво сказал, отодвигаясь в тень угла:
— Мне не хочется больше читать.
— Пожалуйста, прочтите. Толя, — попросила я.
— Если вам не нравится, — выговорил он Борису, — все равно вы обязаны выслушать до конца из элементарного чувства уважения к человеку, из чувства вежливости.
— А что я сказал? — Боря вспыхнул. — Что вы закапризничали, как девчонка!
Я одернула Бориса, чтобы не допустить шума и пререканий.
— Правильно, Толя, не читай больше, — одобрил Гриня Названов. — А еще умнее — не пиши. Игоря Северянина не переплюнешь.
Феликс Панкратов подкрутил рычажок, и музыка зазвучала отчетливей.
— Если бы ты, Анатолий, прославлял экскаваторы, целину или бригады коммунистического труда, они бы слушали, приостановив биение собственных
— Или о гегемонии бы написал, — прибавил Саша Конский.
Это был добродушный парень с широченной спиной. На массивных литых плечах маленькая голова его, остриженная под бокс, казалась смешным шариком. Он часто выражал свои мысли невпопад.
— А что ты подразумеваешь под гегемонией? — придирчиво спросил Боря Берзер.
— Комсомол, конечно, — объяснил Феликс, поправляя очки, заслонявшие его желчное лицо.
Уголки губ у Толи чуть отвисли от снисходительной усмешки.
Саша Конский покрутил своей стриженой головкой и неожиданно высказался:
— Да, господа, нам нужен властитель дум, который бы всколыхнул душу до дна, вызвал бы порывы высокие, повел бы за собой!
— Порывы, Саша, высокие или там средние, — пошлость, — лениво отозвался Гриня Названов. Сквозь дымок сигареты он все время наблюдал за мной. — Храбрость, отвага — отрыжка лохматого столетия, дикости. Интеллектуально развитый человек никогда не пойдет, например, в штыковую атаку. Нет!
— Просто он интеллектуально развитый трус, — заметила я.
— Каждый человек в душе трус, — заявил Гриня убежденно. — И вы, смею вас уверить, не исключение. Только каждый прикрывает свою трусость красивыми фразами, даже поступками. И чем нарядней он накинет на нее одежду, тем храбрее выглядит в глазах окружающих. Даже герои, особенно на войне, совершают свои так называемые подвиги из трусости: боятся потерять жизнь.
— Да, с такими убеждениями легко можно превратиться в рабов или скотов, в предателей или садистов, — сказала я.
— Ого!.. — Невозмутимый Гриня швырнул недокуренную сигарету мимо пепельницы и привстал. — Вы щедры на награды.
— Таких наград для трусов не жалко.
Сквозь напускное Гринино равнодушие пробилось какое-то чувство: не то обида, не то озлобленность.
Я вдруг поймала себя на мысли, что год назад мне и в голову не пришло бы возразить Грине. Наоборот, я восхищалась бы такой «самостоятельностью» суждений. Мне стало скучно здесь, точно я попала во вчерашний день, который я уже один раз прожила и заранее знала все, что будет дальше. Неразборчивые выкрики подвыпивших и от этого чрезмерно оживленных людей, умоляющий Толин шепот, заштампованные остроты и каламбуры, тосты на грузинский манер — все это было, все ушло в прошлое. Все это уже на трогало, а многое казалось просто пошлым, никчемным.
— Ребята! — Толя Туманов приподнял слабую руку с длинными и бледными пальцами. Сверкнул перстень. — Я прочитаю вам стихи. Не мои, к великому моему отчаянию, потому что они гениальны. Никогда еще в поэзии не было такого обнажения страсти, такого обнажения таинства двух...
— Не надо стихов. Толя, — сказал Гриня. — Поэзия — вещь хрупкая, нежная. Наше время не подходящая почва для ее пышного произрастания. Не цветы, а больше сорняки растут сейчас в изобилии. А люди сорняков не любят. Жизнью все больше управляет техника, наука.