Рассуждения о «конце революции»
Шрифт:
Нынешнее «прощание с революцией» отличается от предыдущих «прощаний» в двух существенных отношениях. Во-первых, оно никак не связано с ожиданием «светлого будущего», не говоря уже о наступлении «эры разума». Отвержение революции, отрицание ее возможности в будущем могут прекрасно уживаться с ожиданием дальнейшей деградации общественной жизни (скажем, вызванной продолжающимся глобальным господством неолиберального капитализма) и даже возможных системных кризисов существующих политических режимов, коллапсов наций и государств (не делая исключений в этом плане и для ведущих западных стран). И тем не менее даже такой упадок и даже такие кризисы, как предполагается, не выльются в революции [42] .
42
См., к примеру: Манн, Майкл. Источники социальной власти. Т. 4. Глобализации, 1945–2011 годы. Москва: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018, с. 590, 609–610; Dunn, John. «Modern Revolutions and Beyond. An Interview with John Dunn», Contention, 2017, Vol. 5, No. 2, р. 124–125, 129.
Во-вторых, сейчас левые, если этот термин еще сохраняет какой-то смысл в настоящих условиях, более радикально, философски обстоятельно и политически бескомпромиссно отрицают революцию, чем их правые оппоненты, точнее, чем те правые теоретики, которые перестали быть оппонентами левых по вопросу о революции. В самом деле, что мы слышим
43
Snyder, Robert S. «The End of Revolution?» Review of Politics, 1999, Vol. 61, No. 1, р. 21, 28.
44
Brown, Wendy. Edgework: Critical Essays on Knowledge and Politics. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2005, р. 112. Это можно сравнить с критикой революции такого признанного корифея современной левой мысли, как Ален Бадью. См.: Badiou, Alain. Logics of Worlds. New York: Continuum, 2009, р. 518; Badiou, Alan and Jean-Claude Milner. Controversies: Dialogue on the Politics and Philosophy of Our Times. Cambridge: Polity, 2014, р. 112.
Похоже, что в нынешних условиях главной заботой левых, во всяком случае, значительной их части, стала не «подготовка революции», а разрывание каких-либо – политических или хотя бы чисто теоретических – связей между революцией и тем, чем они считают достойным заниматься, тем, что они обычно называют «сопротивлением» [45] . Даже те из левых, кто решается оппонировать «тезису о конце революции» и кто продолжает считать революцию возможной (и даже желательной) в современном мире, тут же уточняют, что речь не идет о революции как о восстании и захвате власти. Возможная революция – это нечто из (несколько радикализированного) репертуара новых социальных движений, это о «выражении автономии сетей производительных сингулярностей», это об «исходе» (exodus) от власти, а не об овладении властью, трансформации и перераспределении ее [46] . Если понимать политику, скажем, в духе Макса Вебера как некую деятельность, определяемую отношением к власти, обусловленную наличием неразрешимых на основе «рационального консенсуса» конфликтов и разворачивающуюся в публичном пространстве, то такая трактовка революции предстанет фундаментально аполитичной [47] .
45
См.: Caygill, Howard. On Resistance: A Philosophy of Defaince. London: Bloomsbury, 2013, p. 52, 124–125. У Юлии Кристевой по сути то же самое получает выражение противопоставления «революции» «бунту» в качестве феномена «жизни сознания», заключающегося в сохранении верности «внутренней логике» и постоянном «ретроспективном вопрошании» действительности – в отличие от революционного «отвержения старого», которое всегда чревато новым догматизмом. См.: Kristeva, Julia. «New Forms of Revolt», Journal of French and Francophone Philosophy, 2014, Vol. 22, No. 2, p. 3, 5.
46
См.: Foran, John, David Lane and Andreja Zivkovic. «Revolution in the Making of the Modern World», in John Foran, David Lane, Andreja Zivkovic (eds.). Revolutions in the Making of the Modern World: Social Identities, Globalization, and Modernity. London: Routledge, 2008, p. 1. «Классической» презентацией противопоставления революции и «взятия власти» является книга Джона Холлоуэя: Holloway, John. Change the World Without Taking Power. London: Pluto Press, 2002. Тема «исход как парадигма революционной политики» была философски наиболее фундаментально разработана Майклом Уолцером. См.: Walzer, Michael. Exodus and Revolution. New York: Basic Books, 1985. Итальянские «автономисты» и их многочисленные сторонники, думается, своим путем пришли к отождествлению «исхода» с революцией (или с одним из ее ключевых моментов), понимая «исход» как избегание отношений с капиталом, «опустошение власти неприятеля» и создание независимых пространств для «новых форм жизни». См.: Хардт, Майкл и Антонио Негри. Множество: война и демократия в эпоху империи. Москва: Культурная революция, 2006, с. 93–94, 420; Hardt, Michael and Antonio Negri. Commonwealth. Cambridge, MA: Teh Belknap Press, 2009, p. 153; Hardt, Michael and Antonio Negri. Assembly. Oxford: Oxford University Press, 2017, p. 274, 288–290 и др. Критика аполитичности такого подхода к революции также широко представлена в печати. См.: Каллиникос, Алекс. Антикапиталистический манифест. Москва: Праксис, 2005, с. 104–105; Balakrishnan, Gopal. «Virgilian Visions», New Left Review, II/5, September-October 2000, p. 146 и далее; Dean, Jodi. «The Actuality of Revolution», in Leo Panitch, Gregory Albo (eds.). Socialist Register 2017. London: Merlin Press, 2016, p. 60 и далее.
47
Этим я не хочу сказать, что среди современных левых нет других версий концепции революции и других способов обоснования ее возможности в будущем. Они есть и варьируются в широком диапазоне от неотроцкизма до обновленных концепций «зависимости» «третьего мира» и до «левокультурологических» теорий революции, нередко сильно упирающих на роль и значение исторической памяти.
Что же объясняет тот факт, что современные левые, как правило, более изобретательны, энергичны и решительны, чем правые, в отвержении революции? Франсуа Фюре предположил, что в той культурно-политической атмосфере, которая стала устанавливаться в западных странах с конца 70-х годов прошлого века, левым пришлось отказаться от значительной части своего наследия или ревизовать его, и такой частью оказались как раз идеология, миропонимание и надежды в отношении будущего [48] . Правым же ничего существенного менять было не нужно [49] . Думается, что это – далеко не полное объяснение. За его рамками остается удивительный парадокс. «Конец революции» провозглашается тогда, когда революция, казалось бы, проникла буквально во все уголки нашей жизни: революционные кроссовки «Найк» и революционные платформы для видеоигр, «революция визуального маркетинга» и «революционные методы менеджмента», «новая энергетическая революция» и «революционное
48
См.: Фюре, Франсуа. Постижение Французской революции, с. 21.
49
Именно потому, что этой новой атмосферой было ощущение «политического истощения и отступления» (см.: Jacoby, Russell. The End of Utopia: Politics and Culture in an Age of Apathy. New York: Basic Books, 1999, р. xii). Некоторые авторы объясняют возникновение самой этой атмосферы не чем иным, как наступлением «неолиберальной контрреволюции» (Каллиникос, Алекс. Антикапиталистический манифест, с. 153).
Интеллектуальный сноб может презрительно отвернуться от всех этих революций как от фарса рекламы и пиара. Однако стоит задуматься над тем, почему революция, дискредитированная и «приконченная» когортами философов, социологов, историков и политологов, оказалась столь привлекательной для гуру рекламы и пиара, единственная забота которых – овладеть вниманием и вызвать симпатии масс? Почему для этих последних, хотя бы на уровне потребительских предпочтений, революция является настолько позитивной ценностью, что ее можно эксплуатировать для продвижения на рынках товаров, административных решений и технологических проектов? Нельзя ли из этого наблюдения сделать вывод о том, что революция отнюдь не «умерла», а, пройдя некоторые метаморфозы, которые кому-то могут показаться порочными, оказалась интегрирована в механизм новейшего капитализма и даже стала его неотъемлемой частью?
Но может ли нас это удивлять, если смотреть на суть дела, а не на причудливость ее новейших проявлений? В конце концов, более полутора столетий назад в одном из самых широко читаемых памфлетов Современности было написано, что капитализм не может существовать, «не революционизируя… производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений» [50] . Более полустолетия назад именно об этой мысли Маркса умнейший консерватор Йозеф Шумпетер написал, что тот, «кто отрицает мощь и грандиозность этого взгляда [на действительность капитализма], безнадежно неправ…» [51] . Капитализм – это, действительно, не совокупность каких-то определенных институтов, а сам процесс «созидательного разрушения», потенциально не имеющий верхних пределов, т. е. он и есть перманентная революция, в понимании чего состояло одно из величайших открытий Маркса и Энгельса. Эта революция имеет свои рамки, но они, так сказать, продольные, а не поперечные. Они задают берега капиталистического революционного течения, но не являются преграждающими его дамбами. Такими берегами, как Маркс покажет в более поздних работах, являются условия накопления капитала. Это – абсолютные границы капиталистической перманентной революции. Они могут нарушаться только «побочными следствиями» самого накопления капитала в тех или иных конкретных исторических условиях его протекания, ибо капитал всегда обременен какой-то «исторической материей» и никогда не может превратиться в тот «чистый дух», в ту чистую логику накопления, которая схвачена Марксовыми формулами Д-Т-Д' или – в еще более дистиллированном виде (соответствующем эмпиреям финансовых спекуляций) – Д-Д'. Хотя и не без потерь и не без использования средств, которых капитал как «чистый дух» чурается (в диапазоне от чрезвычайных государственных интервенций до войн, оказывавшихся «кислородными подушками» капитала), ему обычно удается вернуть свою перманентную революцию в ее «правильное» русло.
50
Маркс, Карл и Фридрих Энгельс. «Манифест Коммунистической партии», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения. Т. 4. Москва: Госполитиздат, 1955, с. 427 (курсив мой. – Б. К.).
51
Schumpeter, Joseph A. «The Communist Manifesto in Sociology and Economics», Journal of Political Economy, 1949, Vol. 57, No. 3, p. 211.
Но были исключения, становившиеся всемирно-историческими событиями, когда это не удавалось. Тогда происходили революции против капитала. Поскольку они не были преодолением «поперечных» препятствий, коим мог бы быть только сам капитал в виде преграды дальнейшему историческому движению (к примеру, мешая развитию производительных сил), такие революции приводили не к гегелевскому «снятию» капитализма в «посткапитализме», а к «некапитализму» как уходу в сторону вследствие переступания «продольных» границ капиталистического накопления капитала, через которые в конкретной исторической ситуации перехлестывало оно само. Величие и трагизм таких революций и их неизбежная неверность Марксовой освободительной телеологии истории обусловлены именно этим [52] . Величие – поскольку такие революции и есть явления, говоря языком Канта, «причинности через свободу», разрывающей существовавшую до того и развертывающуюся во времени цепь причин и следствий, т. е. «причинность по законам природы», и обнаруживающей «способность самопроизвольно начинать [новое] состояние» [53] . Трагизм – поскольку «причинность через свободу» есть невозможный опыт, есть невозможное вторжение трансцендентального в феноменальное, невозможное трансцендентирование феноменального, остающегося при этом феноменальным. Нетрагической «причинность через свободу» может быть только в качестве «чистой трансцендентальной идеи» разума, не содержащей в себе ничего эмпирического [54] . Поэтому она не трагична у Канта, но в высшей мере трагична у Робеспьера и Сен-Жюста, Огюста Бланки и Розы Люксембург, Ленина и Че Гевары и многих других, кто сделал или пытался ее сделать политическим опытом.
52
Незадолго до смерти Владимир Ленин начинает ощущать масштаб этой темы. Это ощущение заметно в его рассуждениях о специфике «нашей революции», о «своеобразии формы» и «порядка развития» в созданной ею «полосе» всемирной истории. Однако Ленин по-прежнему стремится уложить все эти «видоизменения обычного исторического порядка» в «общую закономерность развития» всемирной истории (см.: Ленин, Владимир. «О нашей революции», в: Владимир Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 45. Москва: Политиздат, 1970, с. 379, 381). За рамками его понимания остается то, что в русле «общей закономерности развития» Октябрьской революции не могло быть в принципе.
53
Поэтому для Ханны Арендт определением революции является свобода, понятая как закладывание «нового начала» практическими действиями людей. См.: Арендт, Ханна. О революции. Москва: Европа, 2011, с. 35, 57.
54
См.: Кант, Иммануил. «Критика чистого разума», в: Иммануил Кант. Собрание сочинений. Т. 3. Москва: Чоро, 1994, с. 409 (см. также с. 350).
Так какая же революция объявляется «тезисом о конце революции» невозможной? Сдержанность и даже некая двусмысленность заявлений правых на сей счет вызваны пониманием того, что они, или более просвещенная и решительная их часть, – сами революционеры, участвующие в капиталистической перманентной революции, а ныне— в условиях кардинальной неолиберализации капитализма— радикальные
Конец ознакомительного фрагмента.