Рассыпанные искры

Визель Эли

Таким образом, человеку дано принять свои противоречия. Обнаружить в гордости смирение, в великодушии — бесхитростность и чистосердечие, в правосудии — милосердие. Выбора нет: должно наделять смыслом то, что, быть может, его лишено, и научиться распознавать благодать в безликом, безымянном страдании.

Конечно, соглашаясь последовать за Баал-Шемом к последнему пределу восприятия, мы рискуем оказаться в мире, который реальным никак не назовешь. Самому Баал-Шему пришлось заплатить за это. Особенно к концу жизни он стал проявлять все возрастающие признаки

раздражения и душевного угнетения и выражался «противно законам языка». Он, посвятивший столько труда тому, чтобы его понимали, уже не мог этого добиться. Лица, происшествия, слова — он все забыл. Он потерял контакт с окружающими. Он бился головой о деревья, совершал какие-то странные, напоминающие пляску, телодвижения. Бешт раскаивался в том, что пользовался своей силой. Он перестал быть собой.

Однажды он говорил дольше обычного, и слова его были еще зажигательнее, чем всегда. Зачарованные ученики отдавали себе отчет в том, что присутствуют при неповторимом событии. Внезапно он остановился. И забыл все, что сказал. Забыл, что вообще говорил. Приблизительно в то же время случилось другое происшествие: как-то в микве Баал-Шем вдруг почувствовал, что погружается в воду. И только крик ученика: «Учитель!» — вернул его на поверхность.

Он сжег свою жизнь. И дал слишком много обещаний, которые Богу неугодно было исполнить.

В шестьдесят лет он заболел: внутренности разрывали его на части. Был Песах. Нарушив привычку, он праздновал святой день вдали от людей, погрузившись в молчание и непрерывные размышления. Через семь недель, в Шавуот, чувствуя приближение конца, он отдал близким подробные распоряжения о своих похоронах. Он просил их спеть около его ложа и пригласил миньян для последней молитвы: «У меня осталось два часа, чтобы поговорить с Богом. Увидев слезы на глазах своих верных учеников, он добавил: — Зачем вы плачете? Ведь я выхожу в одну дверь только для того, чтобы войти в другую».

Рабби Пинхас из Кореца начал молиться за него. «Слишком поздно, — сказал ему Учитель. — Свершилось, и свершившегося не отменить».

Символический момент, разъявший время и судьбу хасидизма. Конец целой эпохи. И рождение другой: хасиде — кое движение продолжило дело Бешта, распространилось и шло от победы к победе, от триумфа к триумфу, свежим воздухом врываясь в душные халупы, сотрясая рутину жизни, поддерживая больных в их страданиях и приговоренных в их смиренном или вопрошающем молчании.

В течение двух следующих веков легенда Бешта всплывала не раз, когда судили его последователей: она помогала людям выживать, а иногда готовиться к смерти. Она явилась даже в царстве ночи. Еврейский поэт видел: где-то там, на Востоке, у рвов, доверху заполненных трупами, стоял Баал-Шем. И вдруг к великому гостю протянулись руки и послышался крик: «Добро пожаловать, рабби Исраэль, Баал-Шем-Тов, спасибо тебе за твои чудеса, рабби Исраэль, сын Элиэзера!»

Итак, в царстве хасидской легенды Баал-Шем

провожает своих учеников до самого края ночи. Опять чудо? Конечно же нет. Смерть отрицает чудеса. Смерть миллиона детей отрицает нечто большее, чем чудеса.

Что не может не изумлять нас, так это то, что хасиды оставались хасидами в стенах гетто, в лагерях смерти. Под топором палача они прославляли жизнь. Пораженные немцы шепотом передавали друг другу рассказы о евреях, которые танцевали в катящихся в Биркенау вагонах для скота. Хасиды праздновали Симхат-Тора. А еще были те, кто в блоке 57 в Аушвице старались заставить меня присоединить свой голос к их пылким песнопениям. Были ли это чудеса, иные из которых не удались? Возможно.

И еще одно. Искра, вспыхнувшая в Карпатских горах, не угасла. Напротив, она питает наше собственное колеблющееся пламя. Укрепившись в Иерусалиме, хасидизм вновь охватывает диаспору. Трудно вообразить более необычное явление: потеряв в Катастрофе почти всех своих последователей, хасидизм закипел вновь энергией. На Любавическом подворье в Бруклине можно встретить сотни молодых людей со всех концов мира. Я встречал хасидов в Ленинграде, в Клеве, Москве и был глубоко тронут их скрытой верой.

И все они старались определить себя применительно к давно ушедшим учителям.

Они живут в Америке, но они — лизенские, межиричские или рижинские. Нет больше евреев в Вижнице, но есть вижницкие хасиды по обе стороны океана. Это справедливо и для других ветвей хасидизма или хасидских династий. Гер, Косов, Садигора, Карлин — эти царства просто перенесли свои столицы в другие места. Любавич находится повсюду, кроме Любавича, Сигет и Сатмар уже не в Трансильвании, а там, где живут и помнят все сатмарские и сигетские хасиды. И живут истории, оставленные нам Бештом, чтобы мы переживали их, как свои собственные. Именно это — наиболее поразительное, наиболее трогательное из его чудес.

Достойны ли мы этих историй и легенд? Как сказать. Способны ли мы еще повторять эти легенды без ущерба для их непосредственности? Как сказать. Можем ли мы и теперь со страстью и благодарностью перечислять: алеф, бет, гимел, далет — так же, как некогда, давным-давно, произносил их он, чтобы словом освободить нас от изгнания? Способны ли мы еще начать все сначала?

УЧЕНИКИ

Вот история о том, как рабби Яаков-Йосеф из Полонного приобщился к хасидизму.

Однажды утром явился он в Шаргородскую синагогу и увидел, что она пустует.

— Где же наши евреи? — спросил он служку.

— На рынке.

— Все? И это в час, когда им следовало бы молиться?

— Видите ли, там какой-то незнакомец рассказывает истории. А говорит он так, что никому не хочется уходить.

— Какое бесстыдство! Ступай и немедленно приведи его сюда.

Делать нечего, и служка повиновался, ведь это — его обязанность. Он побежал на рынок, пробрался сквозь толпу и передал повеление рассказчику.