Растяпа. Не прошедшие горнило

Агарков Анатолий

– А без чувств никак?

Мне давно хотелось расспросить кого-нибудь сведущего по теме – сколько женщине нельзя заниматься сексом после родов? Месяц, два, три? Год, два года или три? Но не эту же белокурую куклу.

– Никак, – покачала головой Ларчик. – Но если что-то почувствуете ко мне, сразу скажите: я женщина свободная – ломаться не буду.

Было сказано вслух при всех мастерах – в плане, скажем, не обольщения, а пикировки. Николай Иванович впрягся в диалог:

– Ларочка, а соврать можно про

чувства?

– Вам можно, – ответила Лариса, почувствовав его настроение.

Некоторое время все молчали, сидя за своими столами. Потом Монастырников спросил:

– У вас, Анатолий, высшее техническое образование?

Я молча кивнул.

– И черт побери! Человек с высшим техническим образованием становится к станку, – вскипела Лариса. – Совсем не ценит мастеров советская власть. При царском режиме зарплата у руководящего звена была – будь здоров! Мы – мозг производства, а нас превратили в подкрановых строполей.

– Пойдите, скажите про это директору, – посоветовал Николай Иванович.

– Говорила, – отмахнулась Лариса рукой. – На профсоюзном собрании говорила и на партийном говорила, что никогда нам Америку не догнать, если мастера будут получать меньше рабочих. Все без толку! – пролетариат у нас гегемон. Со временем, говорят, когда выровняется социальная структура общества, все придет в норму.

Мысли наши перекликались, и я никак не мог справиться с растущей приязнью к этой женщине.

С работы вернулся – дома киль-дым. Настенька плачет на руках у мамы. Время – первый час ночи.

– Где тебя черти носят? – сварливый, режущий слух визг тещи. Снова она – недоперепила!

Мысли мои заметались от ненависти, а сам я облился холодным потом ярости.

– От него же духами прет! – злобно взвизгнул противный голос.

Я страдальчески поморщился – не объяснять же этой карге, что после работы на станках, принял душ, и пахнет от меня шампунем.

Тома:

– Переодевайся, руки мой и бери Настеньку – я уже из сил выбилась, а она успокоиться не может.

– Может, зубки режутся?

– Рано еще.

– Ты представляешь, иду на автобус, а на остановке Настенька сидит…, – Томе рассказываю, а сам гримасничаю, чтобы привлечь внимание дочери. Только она приумолкла, дыхание перевести, я спросил. – Ты чего там, доченька, делала в двенадцатом часу ночи в чужом городе?

Она задумалась.

– Будем спать или носы почешем?

Была у нас такая игра-церемония с ней. Она не потянулась – значит, спать. Я стал нашагивать из комнаты в кухню коридором и обратно, покачивая дочь и напевая:

Тебе я приносил в морозный день цветы

Пожар моей любви мог растопить снега и льды.

Но в сердце у тебя был ледяной комок,

Который разогреть я все-таки не смог…

Заметив,

что она смежила глазки, положил дочь на нашу семейную кровать и через минуту спал рядом.

Монастырников снова меня спросил, будто забыл, какое у меня образование.

– ЧПИ, ДПА, – ответил я.

– Я к тому, что не дело стоять за станком человеку с высшим техническим образованием, – сказал он.

– У меня есть разрешение администрации, – буркнул я, почуяв наезд.

– А я о моральной стороне дела.

– Честь мундира?

– Вроде того. Вы могли заняться рационализаторством – раз инженер. За это платят. И почет опять же.

Я помолчал, не зная как сформулировать свой ответ.

– Есть заказ на усовершенствование? – наконец спросил.

– Совершенству нет пределов – надо только приглядеться.

– Хорошо, пригляжусь, – буркнул я, чтобы только отстал.

– Я член заводского парткома, – сказал Монастырников. – Вами интересуются. Спрашивают о вашем мировоззрении. Я сказал, что антисоветчины от вас не слыхал.

– Спасибо, – я сплюнул небрежно в урну у стола, выражая свое отношение ко всякого рода комов. А впрочем, пусть понимают кто, как захочет.

Отлично, – подумал. – Я приложил столько усилий, чтобы добиться права работать сверхурочно на станках, а партком ищет моральную подоплеку моего поступка. Господи, как же я ненавижу нашу родную руководящую и направляющую, собравшую в своих комах настоящих подонков, душевную рвань и моральное отребье, от одного вида которых хочется блевать! В памяти дни, когда мне приходилось пресмыкаться перед ними, угождать, льстить, сидеть с ними рядом, пить из одного стакана и выслушивать бесконечную похвальбу – что они сделали для народа. Неужто и здесь они будут доставать?

– Мне кажется, рационализаторская работа более достойна для инженера и коммуниста, – гнул свою линию Монастырников.

– Вам партком поручил меня наставлять уму-разуму? – спросил я, нарочито растягивая слова.

– Не без этого, – ответил Монастырников каким-то деревянным голосом и заерзал седалищем на стуле.

– А вы уверены, что вам по плечу эта работа?

Старший мастер с трудом сглотнул:

– А какие проблемы?

– А такие, что таксу, натасканную за кроликами, пустили на волка.

Монастырников бросил беспомощный взгляд на Николая Ивановича – мол, будь свидетелем: мне угрожают.

– А что вы, собственно… имеете в виду? – пролепетал он.

– То, что сказал.

Монастырников сглотнул и, почувствовав, как подпрыгнул кадык, предпринял безуспешную попытку спрятать свое волнение и страх. Значит, в парткоме не ошиблись, и перед ним настоящий враг партии – из тех, что в былые годы расстреливали без суда и следствия. Монастырников содрогнулся от мысли – этот человек способен на все.