Ратоборцы
Шрифт:
И Александр поспешил подбросить горючего в тлевшее под пеплом пламя междуордынской вражды. Он прибегнул к своей излюбленной угрозе — угрозе крестовым походом Европы против татар. Он указал посольству на то, что двухсоттысячное крестоносное ополчение, изгнанное только что из Константинополя Михаилом Палеологом и ханом Ногаем, а с Балканского полуострова — болгарами, сербами и албанцами, — ополчение, привыкшее к грабежу и убийству, конечно, кинется на призыв папы в новый крестовый поход, на этот раз против татар.
— Допустим, вы истребите полностью весь народ
Послы сидели над своими чашами вина с закрытыми глазами, лица их были недвижны…
И Александр закончил так:
— Кублай есть светило и средоточие мудрости, и он поймет: большой палец на руке воина-лучника не такая уж жизненно необходимая часть, ибо прекрасно можно прожить и без него. Но… отсеки себе этот палец воин-лучник и трудно станет ему натягивать тетиву, и криво полетит его стрела, и далеко упадет от подножия королей, императоров и царей, коих захотел бы он поразить!..
Послы Хубилая, открыв тяжелые вежды, переглянулись и одобрительно закивали головами.
Посол Берке сидел все так же недвижно.
Наконец старший баскак великого хана, Улавчий, сказал, глядя на Александра:
— Ты мудр, как всегда, Искандер… Мы здесь — лицо повелителя, имя его да будет свято!.. Я — держатель малрй его печати… Ты получишь для народа твоего просимое. Отныне и в веки, никогда ни один русский не будет взят в войско!.. Сегодня же я напишу тебе эту грамоту!.. И ты можешь, именем самого Хубилая, обнародовать ее.
Заговорил Китат:
— Я — лицо повелителя, — да будет имя его благословенно! Но в моей власти только счет и раскладка даней его… Купцы из народов Хойтэ не будут больше взимать дани в царскую нашу казну с народа твоего. Я убедился, что эти сборщкки податей больше радеют для себя, чем для повелителя, и что бессмысленно народ твой ожесточают. Ты сам хо тел взи лать эти дани и своими людьми доставлять их? Пусть будет так. Я сегодня же велю написать об этом грамоту, с приложением печати повелителя всех людей. И ее также ты можешь объявить народу твоему.
«Ишь какие сговорчивые стали!» — подумал Александр. Ему стоилл великих усилий скрыть свою радость.
«Значит, — подумал он, — им ничего еще не известно!..»
Да, им еще не известно было, что никакой крестовый поход Европы под главенством папы не угрожает монголам: одна из последних булл папы к христианским князьям и государям отменяла этот поход против татар и объявляла заменой ему другой крестовый поход — против русских, Литвы и Эстонии — на защиту Тевтонского ордена.
Папа Александр обращался с призывом ко всем христианским государям — покарать отступника Миндовга, ибо, мало того, что сей вероломный литвин отвергся католичества, оставя, однако, за собою королевскую корону, которою короновал его легат, но еще и истребил
Всех захваченных в плен рыцарей приказал сжигать на кострах, в седле и в полном панцирном вооружении, предварительно связав ноги рыцарскому коню и подперев его железными кольями. Однако только Сильверта Шиворда успела предупредить королева Марфа, и резидент Тевтонского ордена при дворе литовского владыки успел спастись…
Римской курии стало известно, что возвратившийся к язычеству Миндовг пересылался с Невским, зовя его и всех русских князей к совместному удару на Юрьев и Ригу, дабы ниспровергнуть немецкий орден.
Великий магистр ордена, Анно фон Зангерсхаузен, взывал о крестовом походе против Новгорода и Пскова; против эстов, снова ввергшихся в язычество и перебивших у себя католическое духовенство.
Невский перехватил и держал в тайном заточении послов Тевтонского ордена к Берке. Еще не найден был ключ к затаенью, которым написана была грамота магистра, отнятая у послов, переодетых купцами, еще недосуг было допросить их самому Александру, однако Невский нисколько не сомневался, что речь идет о союзе Рима с татарами против Руси; не того ли ради посылаем был в Татары, в Каракорум, и Плано-Карпини и Рубрук?
…Невскому стало известно, но, видно, еще не успели о том узнать татары, что Миндовг под Юрьевом не дождался прихода русских войск, возглавляемых братом и сыном Александра, а позагоняв братьев-рыцарей за стены орденских замков и обогатившись несметной добычей, вдруг со всеми князьями своими, со своими кентаврами-литвинами, вросшими в седла, одетыми в звериные шкуры, кинулся на владения Даниила и вышел ему в тыл вблизи Волковыска.
Данило Романович, который гнал уже на восток остатки разбитых им туменов хана Куремсы и хана Маучи, вынужден был попятиться перед Бурундаем, ибо страшился вступить в битву с татарами в то время, как с севера нависал Миндовг.
«Вот тебе и сваты!.. Вот тебе и двойное родство!.. Страшен становится сей рыжебородый литовский Аларих!.. И надо еломить ему рог гордыни, пока не поздно, а то уже и над Смоленском лапу заносит!.. А там и на Киев кинется!..» — думалось Александру.
Даниил Романович, горько скорбя и отчаиваясь, извещал через гонца брата Александра, что теперь нечего и думать о возвращении от татар Киева, надо спешно уходить на Галичину, затворять крепости. Если же — так писал он — брат Александр уже занес десницу свою над татарами, то пускай удержит!..
И еще не успели узнать ордынские послы, а то бы не только не спешили свидеться с Невским, а и вовсе бы он их не дождался, — не знали они, что в степях за Воронежем в ставку Берке неожиданно явилось торжественное посольство от Хулагу с щедрыми дарами и с предложением мира.
«Голова имеет два глаза, а зрение у нее одно, — писал в своей грамоте золотоордынскому хану хан Персидской орды. — Мы с тобою — два глаза одной головы. Почему же у нас нет единого зрения? — тебя, дорогой и высокочтимый и светломудрый брат мой, я спрашиваю…»