Ратоборцы
Шрифт:
— И вы давали клятву верности? — хрипло спросил Миратвен.
— Да, — спокойно ответил человек.
— Откуда ты только взялся… Что бы ты понимал, недоумок. И Аолинг хорош, сообразить не мог… — Миратвен едва сдерживался, чтобы не сорваться на крик. — Додумался, кому в дружбе клясться. Ты же бабочка-однодневка. Роса на траве. Миг — и нет. А что ему останется? Только боль да сожаления. Ты и вообразить-то не способен, что такое не день, не месяц, а века скорби. Вы все одинаковы, — с тёмной, крепко заваренной, давно настоявшейся ненавистью сказал Миратвен, — приходите, врастаете в нас — глубоко, как сорная ядовитая трава, всем корнями.
— У тебя друг умер? Человеческой расы, — не столько спросил, сколько ответил человек.
— Догадливый, — хмыкнул Миратвен. Управитель посмотрел на человека, на бывшего владыку, который ещё не отвык решать за других, и тихо скользнул в кусты. Пусть сами поговорят. Без лишних ушей. А он пока за молоком сходит. После серьёзных разговоров — незаменимая вещь.
— Давно? — спросил человек.
— Что знаешь о давности, мотылёк? Для твоего краткого бытия и жалкое десятилетие — шестая часть жизни, если не больше. Двести пятьдесят три года прошло. Аолинг, герой наш сегодняшний, ещё и не родился… Ему всего лишь двести одиннадцать. — Миратвен умолк, говорить было трудно. И страшно — опять вернётся боль потери.
— Как его звали? — спросил человек.
— Рауль де Нанжи. Он был судьёй. Честным судьёй, справедливым и беспристрастным. И это в те времена, когда человеки свихнулись на политике, о законе никто и не вспоминал. А Рауль за всё время, пока он носил судейскую мантию, он не вынес ни одного несправедливого приговора. Никто не смог его ни подкупить, ни запугать. Его слову верили безоговорочно все — даже преступники и политики. И при всей твёрдости, при всей несгибаемости, несокрушимости — скала гранитная, он таким был таким… лёгким, весёлым, солнечным как… Даже не знаю, с чем или с кем сравнить… Рауль всегда был только Раулем. Всю жизнь. — Миратвен коротко передохнул. — Когда мы познакомились, ему было тридцать… А умер он в шестьдесят четыре. Всего-то тридцать четыре года. Так быстро… У вас не жизнь, — с безнадёжной яростью сказал хелефайя, — а искорка на ветру — сверкнёт и погаснет. Я видел, как старость уродует его облик, отнимает разум. Как он перестаёт узнавать близких, как превращается в лишённую рассудка развалину. А потом пришла смерть.
— Ну и стоит переживать из-за старого маразматика. К тому же отменного подонка.
Миратвен отшатнулся как от плевка в лицо.
— Ты, гнусное порождение обезьяны, не смей даже…
— Твой Рауль — обезьяна не меньшая. А может и большая, раз тебе и вспомнить-то о нём нечего. Ну так радуйся, сдох твой сорняк, некому больше тебе жизнь травить. Ты свободен.
От удара человек уклонился, отбежал в сторону.
— Не смей даже имя его произносить своим поганым языком, — медленно проговорил Миратвен. — Чище и благороднее Рауля никого нет, не было и не будет во всём трёхстороннем мире. Из всех людей, которых я знал за восемь столетий — хелефайев, человеков, гоблинов, гномов — не было никого лучше Рауля. Никого… А тебя я…
— Хороший, значит, людь был? — перебил угрозу человек. — Отвечай, чего глазами блымаешь? Или нет? Плохим он был людем? Или всё-таки хорошим?
— Нет. Да. — В сплошной поток вопросов невозможно вставить ответ.
— Так значит хорошим был. Твоим другом, — голос человека стал похож на клинок дальдра — холодный, острый, смертельно опасный. Миратвен замер. Куда ударит сталь? Сколь тяжёлую рану добавит? И проклял своё бессилие — он ничего не сможет сделать. Человека
— Так что ж ты столько лет его старишь да хоронишь?! День за днём, год за годом. Как над пленным врагом измываешься. Сорняком называешь, говоришь — отравил жизнь, изуродовал на все грядущие века. Так кем был тебе твой Рауль — врагом или другом?
Откованный из слов клинок вонзился в душу по самую рукоять. А человек продолжал говорить.
— Тридцать четыре года, больше двенадцати тысяч дней. Что, за них ни разу он не сказал тебе доброго слова? Вы ни разу не веселились вместе? Не грустили? Он тебе никогда ни в чём не помог? Ты не можешь гордиться ни одним его поступком? — Человек хлестал вопросами как плетью. Безжалостная правдивость сказанного вгрызалась в сердце, опаляла стыдом лицо. А человек всё говорил, всё глубже вонзал клинок безупречно правильно подобранных слов. — Что ж ты вспоминаешь о своём друге только плохое? Грязью обливаешь, бесчестишь — сорняк, жизнь изломал-отравил… Или ты никогда ему другом не был? Да ты хоть помнишь, какого цвета у твоего друга глаза?
— Замолчи, — взмолился Миратвен. — Пощади, прошу тебя. — Его трясло как в белом ознобе, слёзы жгли глаза.
Человек подошёл, крепко обнял, погладил по волосам.
— Пойдём.
Человек усадил его на крыльцо станции, молча сел рядом. Сидел, смотрел на закат. Спокойный как сама тишина, надёжный как ва’алмил — камень-основа долины. Миратвен вытер слёзы. Ушла многолетняя боль. Холодная острота слов вскрыла давнюю рану, выпустила скопившийся гной. Печаль потери осталась, но — чистая, светлая. Достойная умершего друга.
— Спасибо. — Миратвен осторожно прикоснулся к руке Вячеслава.
— Расскажи что-нибудь о нём, — попросил Вячеслав. — Как вы познакомились?
— Обыкновенно, — ответил Миратвен. — Ничего интересного. Интересное потом было. Однажды он поженил Ромео и Джульетту.
— Как это?
— Влюбился один семнадцатилетний идиот в шестнадцатилетнюю дурочку. Здесь, в долине. Оба хелефайи. От рождения дураками оба не были, но от любви поглупели до невозможности. Хуже всего, что полюбили по-настоящему, — с досадой сказал Миратвен. — Как у нас бывает — на всю жизнь.
— Ну и чего тут плохого?
— Родители были против. Враждовали семьями. Говорю же — Ромео и Джульетта. Два года подождать, поженились бы и без родительского согласия, что такое два года в сравнении с вечностью… Но какое там! Для влюблённых день разлуки длиннее вечности. Дошло до того, что родители их дальдры попрятали, боялись, что с собой покончат. — Миратвен сочувственно улыбнулся. — Парень попросил меня быть сватом. Только сватовство владыки — почёт, но не приказ. Отец невесты волен отказать. Тогда Рауль решил пойти со мной. Нарядился астрологом. Великое изначалие, что он мёл! Не то что у отца невесты, у меня голова кругом пошла. Так его заморочил, что тот не только согласие дал, но свадьбу на следующий день назначил.
— Так человек хелефайю не обманет, — ответил Вячеслав.
— А он и не обманывал. В астрологии Рауль разбирался прекрасно. Старик де Нанжи очень ею увлекался, собрал огромную библиотеку. Среди всяких эзотериков и астрологов великим уважением пользовался. Ну и сына научил. Так что Рауль не врал, а делал астрологический прогноз. Я вот разницы не вижу, ты, судя по ехидной твоей морде, тоже. А отец невесты видел. Ну вот Рауль ему и показал всю бездну астрологической премудрости.
— Никогда бы не подумал, — сказал Вячеслав, — что на Магичке могут быть астрологи. И что хелефайи, волшебная раса, могут верить в такой вздор.