Равная солнцу
Шрифт:
Минуту я думал.
— Говорят, мужчины хотят власти, а женщины — покоя. Знаете, в чем правда?
— В чем?
— И те и другие хотят и того и другого.
Пери засмеялась:
— Я — точно.
— В таком случае чем я смогу вам служить? — Мне было известно, что она уже взяла на службу несколько сот евнухов, благородных жен, девиц и мальчиков для поручений.
— Мне нужен человек, чтобы собирал для меня сведения во дворце и за его пределами, — сказала она. — Его надежность и верность должны быть безупречны, силы — великими, нужды в сне и досуге — малыми. За пределами работы на меня у него не должно быть желаний. Молчание о моих делах — обязательно. За эту службу я готова платить
Она назвала цифру, вдвое превосходившую мое жалованье. Я заподозрил неладное: с чего такая щедрость?
— Служа мне, ты будешь в самом сердце дворцовой политики, — пояснила она. — Чтобы преуспеть, понадобится побороть брезгливость. Трудности предстоят суровые, и если ты не справишься — считай себя уволенным. Понимаешь меня?
Я ответил «да», потому что хотел преуспеть любой ценой.
— К своим обязанностям приступишь с завтрашнего утра, в моем доме у ворот Али-Капу.
Я поблагодарил и был отпущен. Когда обувался, то ощутил, что мой мозг словно рвется от ожидания. После двенадцати лет службы моя работа во дворце началась теперь по-настоящему.
Устроенный Пери допрос и ее странная красота вдруг заставили меня ощутить себя мужчиной, а не евнухом. В своих собственных глазах я и так был совсем не калекой. Но Пери не должна была узнать, что я любил и желал женщин из гарема так, как никто никогда не ожидал.
Незадолго до оскопления я ложился почти каждую ночь с женщиной по имени Фереште. Первый раз это случилось, когда моя мать с сестрой уехала в город Казвин, взяв не лошадь, а осла, и это был такой позор, что наши соседи старались не глядеть на них. Помню, как одиноко стоял в доме моего детства, который уже был продан. Я скорчился на оставшейся подушке в комнате, где когда-то вечерами собиралась к вечернему чаю моя семья, и мы смотрели, как в нашем саду на кусты и фонтан падает снег. В тот вечер я пошел в кабак и пил, пока моя прежняя жизнь не растаяла в тумане. Мои новые друзья читали мне стихи и были рады составить мне компанию, пока я платил за все новые кувшины рубинового вина. Я стучал кулаком по деревянному столу и требовал еще вина, а потом еще и воодушевленно подхватывал каждую песню. Ранним утром, шатаясь на свежевыпавшем снегу, я повстречал Фереште, которая только что начала заниматься своим ремеслом. Огромные темные глаза смотрели из-под черного чадора, покрывавшего волосы, она дрожала на холоде. Она отвела меня в комнату неподалеку и посоветовала мне не пить. В ее руках я впервые открыл свое тело и погружался в нее, как в пустыне жаждущий путник окунает голову в родник.
До самого рассвета во тьме шептали мы друг другу наши истории. Фереште выбросила из дому ее мачеха, заявившая, что та увивалась за ее единственным сыном, Отец давно умер, и защитить ее было некому. Я рассказал, что мне тоже вот-вот придется убираться из единственного дома, какой я знал. Фереште утешала меня так, как лишь одна измученная душа может утешать другую, и надолго вперед мне хотелось одного — оставаться в ее объятьях. Я проводил с ней все ночи, которые мог. То было время жестокой боли и наслаждений, и я не знал, что больше такого не будет.
После операции любое прикосновение вызывало боль во всем теле. Она стала необычным защитным доспехом, который отвергал даже легчайшие плотские касания и позволял моему телу исцеляться. Я жаждал прекращения боли, что казалось мне величайшим телесным даром. Однако, едва мое тело стало выздоравливать, начались муки душевные. Поутру я собрался помочиться, и рука встретила внезапную пустоту; мне показалось, что я падаю. Головокружение было таким сильным, что я боялся упасть в собственную отхожую яму. Я мужчина? Женщина? Кто я теперь?
Потом я вспомнил, ради чего сделал это,
Я хотел рассказать Фереште, моей единственной любви, что случилось со мной. Попытался найти ее, но другая проститутка рассказала, что она покинула город. Шло время, и начало происходить странное. Мои губы вспоминали нежность языка Фереште, моя грудь жаждала биения ее ресниц, легких, как бабочкины крылья, мои бедра напрягались при мысли о том, как обхватывали ее. Я начал провожать глазами красавиц гарема. Они могли показывать друг другу свои прелести, почему нет? Вокруг не было мужчин, которых надо было стесняться. Тайком наслаждаясь каждым взглядом, я все равно не ощущал ответного вздымания в паху. Понемногу мною завладевало разочарование. Что проку мерину от желания?
Однажды в бане, намыливаясь, я вдруг осознал новые чувства. Я был словно человек, потерявший конечность, но на секунду поверивший, что может подпрыгнуть и сесть на лошадь. Когда я вел киссэ по моей коже, в паху и внизу позвоночника будто взрывались маленькие молнии. Я задыхался, ощущения растекались по всему телу, но были острее, чем все испытанное прежде. Как будто свежезажившая рана возвращала себе способность чувствовать.
Я думал о крутом изгибе талии Фереште, такой тонкой в моих руках, о ее быстром языке. Я жаждал ее. Растирая губкой живот, я хрипел от радости и гортанно рычал. Другие евнухи, круглоплечие, с мягкими женственными бедрами, оборачивались в изумлении. Я чувствовал себя кипарисом, опаленным пожаром, считавшимся мертвым и однажды милостью Божией пустившим новые зеленые побеги из глубин обугленного сердца.
На первый день службы у Пери я совершил утреннюю молитву и вышел из своего жилья в гареме по направлению к ее дому рядом с Али-Капу — взаправду огромными вратами — сразу после рассвета. Только малому числу самых доверенных придворных были отведены дома в пределах главных врат дворца, и Пери была единственной женщиной, удостоенной этой чести. Большинство царственных жен были обречены жить в покоях за стенами гарема и выходили только по соизволению шаха.
Было еще рано. Я наверняка явился первым. Пожелал доброго утра страже, прятавшейся в тени массивных кирпичных ворот. Стражники зевали, пока не отворились громадные деревянные двери и не впустили поток желавших подать просьбу шаху или его слугам в одном из управительских зданий на дворцовой земле.
Дом Пери стоял за высокими стенами. Я постучал и, когда слуга отворил дверь, ступил во двор, благоухавший ободряющим ароматом сосен. Вдоль фонтана прошагал до маленького, но изысканного здания, украшенного желтыми и белыми изразцами, выложенными переплетенными шестиугольниками. Сквозь резные деревянные двери прошел в дом, а дальше меня проводили в бируни Пери — приемную, где она встречала посетителей. К моему удивлению, ее двор уже собрался. Десятки евнухов и мальчиков-посыльных стояли ровными рядами, ожидая приказаний, а прислужницы беззвучно сновали туда и сюда с подносами чая. Меня поразило и ощущение жесткой дисциплины, так непохожее на то, что я испытал, служа при матушке Махмуда.
— Джавахир, ты опоздал, — сказала Пери. — Входи, и займемся делами. — Она указала на место, где мне назначалось стоять, и нахмурилась, сведя угольно-черные брови.
Бируни Пери был строже, чем у других женщин, зачастую соперничавших в роскоши при украшении своих покоев. Она сидела на подушке, брошенной поверх просторного темно-синего ковра, вместо золотых птиц или цветников затканного фигурами наездников, преследующих онагров, зебр, газелей, и лучников, целящихся во львов. В нишах виднелись аккуратно сложенные тростниковые перья, чернила, бумага и книги.