Равнодушные

Станюкович Константин Михайлович

Только поздно вечером он сел за свой большой письменный стол, заваленный книгами, брошюрами и делами в папках, достал из туго набитого портфеля кипу бумаг и принялся за работу, прихлебывая по временам чай.

В числе бумаг, которые рассматривал сегодня Никодимцев, была и объемистая объяснительная записка об учреждении акционерного общества для эксплуатации на особых монопольных условиях казенных лесов. В этом деле негласное участие принимал Козельский. Он написал записку и возлагал на это дело большие надежды, тем более что в числе участников

были два лица, хотя и не денежные, но очень влиятельные, заручившиеся уже обещаниями и, казалось, весьма ценными, о том, что дело это пройдет.

Никодимцев прочел на записке надпись, сделанную карандашом: «Прошу скорее рассмотреть и дать заключение», и стал читать записку, делая на полях ее отметки красным карандашом; чем дальше он ее читал, тем красный карандаш энергичнее и чаще гулял по полям, лицо Никодимцева делалось серьезнее и строже, и в темных острых глазах появлялось по временам негодующее выражение. И когда наконец он окончил чтение и увидел между подписями нескольких известных коммерческих тузов две титулованные фамилии, его губы сложились в насмешливо-презрительную улыбку,

— Хороши эти Рюриковичи! — произнес он.

И вслед за тем написал на записочке своим твердым и четким почерком длинное заключение, в котором на основании данных и цифр вполне доказывал, что устройство акционерного общества на особых условиях вредно для казны, грозит полным истреблением лесов и имеет целью не государственные интересы, «как часто упоминается в записке», а исключительно личные интересы господ учредителей, «беззастенчивость которых в этом деле воистину изумительна».

И с удовлетворенным чувством порядочного человека, сознающего, что помешал дурному делу, Никодимцев подписал свою фамилию, положил записку в портфель и принялся за другие бумаги.

Старый слуга Егор Иванович, живший со своей женой, кухаркой, у Никодимцева десять лет, поставил на стол уж четвертый стакан чая и спросил:

— Будете еще пить, Григорий Александрович?

— Не буду, Егор Иваныч.

— Так я спать пошел.

— Идите.

— А вы не очень-то занимайтесь. Нездорово! — по, обыкновению, сказал Егор Иванович. — Дел-то всех не переделаешь! — прибавил он и остановился у дверей.

— Я лягу сегодня пораньше.

— Вы только обещаете, а смотришь, до утра сидите, а в десять часов уже на службу. Так и не досыпаете, Это какая же жизнь?

— Жизнь невеселая, Егор Иваныч.

— Сами такую себе устроили. И все одни да одни.

— Да… Один! — уныло протянул Никодимцев, и перед ним мелькнул образ Инны Николаевны.

— А вы бы женились. Вот и не одни были бы.

Никодимцев усмехнулся.

— Поздно, Егор Иваныч.

— И вовсе не поздно… Вы очень скромно о себе понимаете… Да за вас лучшая невеста пойдет. Слава богу, место какое… и генералы.

— Так, значит, не за меня, а за генерала пойдет…

— Вот вы всегда что-нибудь такое скажете подозрительное… Покойной ночи, Григорий Александрович!

— Покойной ночи.

— В котором завтра будить?

— В

девять.

— Слушаю-с.

Слуга вышел, но тотчас вернулся.

— Виноват. Забыл карточки подать, что оставили сегодня гости! — сказал Егор Иванович. И, положив на стол несколько карточек, прибавил: — А граф Изнарский все дознавались, когда вас можно застать дома по делу.

Никодимцев не знал графа Изнарского и понял, что это был один из учредителей, подписавший только что рассмотренную записку.

— Что ж вы ему сказали? — спросил он.

— Обыкновенно, что. Генерал, мол, по делам дома у себя не принимает. Пожалуйте в департамент. Однако граф настаивали и десять рублей предлагали. Ну, я вежливо отклонил и сказал, что мы этим не занимаемся.

— А он?

— Завтра хотели приехать. Как прикажете?

— Конечно, не принимать!

Егор Иванович ушел.

Никодимцев просмотрел с десяток карточек, в числе которых была и карточка Козельского, и погрузился в бумаги.

II

На другой день, в час без четверти, Никодимцев обходил залы выставки, но на картины не смотрел, а искал среди посетителей Инну Николаевну. Он поднялся наверх — нет ее и там. Тогда Никодимцев спустился в первую залу и присел на скамейке около входных дверей, взглядывая на приходящих посетителей.

Он взглянул на часы. Было четверть второго, а Инна Николаевна не появлялась.

«Верно, не приедет!» — подумал он.

И при этой мысли сердце его сжалось тоской, и его оживленное ожиданием лицо омрачилось. И светлая зала показалась ему вдруг мрачною. И публика — тоскливою. И картины точно подернулись флером.

А он-то, дурак, спешил! Даже из департамента уехал в первом часу, не дослушав, к изумлению вице-директора, его доклада и поручив ему председательствовать за себя в одной из комиссий, заседание которой назначено в два часа. И, заметив почтительно-изумленный взгляд вице-директора, не без досады подумал:

«Изумляется… Точно я не могу уехать… Точно у меня не может быть своих дел! И как бы он ошалел, если б узнал, какие эго дела».

И, принимая серьезный вид, торопливо проговорил:

— Быть может, я попозже приеду… Тогда вы окончите доклад. Надеюсь, ничего экстренного?

— Ничего, ваше превосходительство.

— А если министр потребует меня — скажите, что в пять часов буду. И если спросит о записке, в которой хотят истребить казенный лес, — подайте ее министру. Там написано мое заключение… До свидания.

И директор департамента, словно школьник, вырвавшийся на свободу, торопливо вышел из своего внушительного кабинета, почти бегом спустился с лестницы, встретил такой же изумленный взгляд и в глазах швейцара и, выйдя на подъезд, кликнул извозчика и велел как можно скорее ехать домой. Там он тоже поразил Егора Ивановича и своим появлением, и приказом скорее подать черный сюртук, и торопливостью, с которой он одевался, и заботливостью, с которой он расчесывал свою черную бороду и приглаживал усы…