Равнодушные
Шрифт:
А Козельский, пожимая руку будущему своему зятю и задерживая ее в своей руке, между тем продолжал возбужденным гоном:
— Если б вы знали, родной, что делается в наших правлениях… Порядочному человеку там служить нельзя. Сейчас про него выдумают какую-нибудь пакость… Мне жаль, что я до вашего отъезда не поговорил с вами… Но я вам напишу… Позволите?.. И дадите добрый совет?
— Очень буду рад… Очень рад чем-нибудь услужить вам, Николай Иванович!
«Ведь ты отец Инны!» — казалось, досказывало его лицо.
— Спасибо…
Инна невольно покраснела за отца.
— Однако пора и в вагон… Сейчас третий звонок! — проговорил Никодимцев.
И он несколько раз поцеловал руку Инны, с которой она сдернула перчатку, облобызался с Козельским, уже оправившимся от волнения и принявшим серьезный и в меру опечаленный вид, какой полагается иметь на проводах, взошел на площадку и глядел на невесту восторженно-проникновенным взглядом.
И Инна не спускала взгляда с Никодимцева.
— Так я завтра же напишу вам, Григорий Александрович. Вы в Москве не остановитесь?
— Нет. Пишите в Приволжье. А потом я сообщу Инне, куда писать… Мой привет Антонине Сергеевне и Татьяне Николаевне!..
— Спасибо… Они жалеют, что не могли проводить вас. Жена нездорова, а Тина хандрит…
Раздался третий звонок. Обер-кондуктор свистнул, и с паровоза разнесся ревущий свист.
Никодимцев простился еще раз с Инной долгим, серьезным и грустным взглядом, поклонился Козельскому и взволнованно проговорил:
— Берегите Инну!
Поезд тронулся.
Никодимцев еще раз поклонился, взглядывая на Инну, и вошел в вагон.
— Чудный человек Григорий Александрович! Какая ты счастливица, Инна, что у тебя будет такой муж. И как он тебя любит! — проговорил вдруг Козельский.
Инна Николаевна ничего не ответила.
Прошли последние вагоны. Козельский подал дочери руку, и они направились к выходу среди толпы провожатых. Козельский несколько раз приподнимал цилиндр, кланяясь и отдавая поклоны знакомым.
— Едем вместе, Инна. У меня карета. Я тебя завезу домой! — сказал он, когда они вышли на подъезд.
Глава двадцать шестая
Несколько минут отец и дочь ехали молча.
— Инночка!.. У меня к тебе большая просьба! — проговорил наконец Козельский ласковым, почти заискивающим тоном.
— Какая, папа?
— Выручи меня… Попроси Григория Александровича… Я понимаю, тебе неловко, но…
— О чем просить? — нетерпеливо и сухо спросила Инна.
— Чтобы он не отказал помочь мне выпутаться из очень неприятной истории в правлении… Чтобы он дал мне в долг пять-шесть тысяч и чтобы устроил мне место… Из правления я ухожу… Я сам
— Но, папа… Ужели ты не понимаешь, что ставишь меня в невозможное положение? Ты не сердись, но я не могу исполнить твоей просьбы и умоляю тебя не просить у Григория Александровича денег. И то он заплатил пятнадцать тысяч за развод… Извернись как-нибудь!
— Ты не хочешь выручить отца?! — проговорил с упреком Козельский.
«Отец! Хорош отец!» — подумала Инна и вспомнила, как он занимал деньги у одного из ее поклонников.
— Я не могу просить Григория Александровича! — отвечала Инна Николаевна.
— Не можешь?.. Но понимаешь ли ты, что я нахожусь в отчаянном положении… Ты говоришь: «извернуться…» Я изворачивался, пока мог, а теперь…
И Козельский стал рассказывать о том, что ему необходимо возвратить пять тысяч, взятые им в долг у еврея-подрядчика, иначе — скандал… Его репутация будет замарана. Дело может дойти до суда… Враги его в правлении воспользуются случаем… А Никодимцеву ничего не стоит достать пять тысяч…
— Но я знаю, у него денег нет…
— Пусть выдаст вексель… Под его вексель я достану денег… Инна! Умоляю тебя… Другого выхода нет… Пожалуй хоть маму, если не жалеешь меня…
— Хорошо… Я напишу Григорию Александровичу!
— Завтра напиши…
— Завтра напишу! — холодно проговорила Инна Николаевна.
Козельский облегченно вздохнул.
— Спасибо, спасибо тебе, Инночка… Ты спасаешь меня…
Инна молчала. Отец понял, что дочь спасает его без особенного участия к нему, и про себя подумал о бессердечии детей, для которых он всегда делал все, что мог.
«И эта и Тина, обе они эгоистки!» — решил он и почувствовал себя обиженным.
Когда карета остановилась у подъезда, Козельский сказал дочери, что ему надо еще заехать по одному делу, но он скоро вернется.
— Так и скажи маме, пожалуйста! И ей о моих делах ни слова! — прибавил он и велел кучеру ехать на Васильевский остров.
Инна застала мать расстроенною, с красными от слез глазами.
— Мамочка! Что с тобой?
И, присаживаясь рядом с матерью на маленький красный диванчик, на котором Антонина Сергеевна много передумала о своих обидах оставленной жены, Инна целовала руки и лицо матери.
— Я уезжала на вокзал, и ты была молодцом, а вернулась, и ты… Что случилось? Что тебя расстроило, мамочка? — с тревожной нежностью в голосе спрашивала Инна.
— Ничего не случилось, Инночка… Так… взгрустнулось одной… Нервы зашалили… Не тревожься, моя милая, ласковая деточка! — говорила, стараясь улыбнуться, Антонина Сергеевна, тихо гладя своею красивой белой, с длинными пальцами, рукой закрасневшуюся на морозе щеку Инны.
Но улыбка Антонины Сергеевны вышла грустная и какая-то беспомощная.