Равнодушные
Шрифт:
— Я уж выспалась, папочка. Как ты себя чувствуешь?
Она подошла к постели и поцеловала сухую и горячую руку отца.
— Лучше, гораздо лучше… Но я все-таки побалую себя, пролежу денек в постели. А ты, детка, напои меня чаем, а потом зайди утром, до гимназии, к матери и скажи Ольге, что я болен и прошу ее зайти.
— Хорошо. А можно мне тоже не ходить сегодня в гимназию? Мне так хочется остаться с тобой. — Она с мольбой взглянула на отца.
— Конечно, можно. У нас с тобой сегодня будет отдых.
Шура
— Так, значит, опасности нет? — спросила мать.
— Нет, нет! Только он очень плохо себя чувствует! — ответила Шура.
Ей стало еще тоскливее среди них. Она торопливо вскочила и стала прощаться.
— Так, пожалуйста, Ольга, приходи скорее. Папочка очень хочет тебя видеть.
Полная розовых надежд, предчувствуя уже счастье быть женой миллионера, Ольга неохотно шла к больному, всегда раздражительному и резкому с ней старику, Но не пойти было, конечно, неловко.
Стараясь быть как можно приветливее, она неслышно вошла в комнату отца. При появлении Ольги выражение его худого лица стало суровым.
— Здравствуй! Садись сюда. А ты, Шурочка, выйди пока. Мне надо поговорить с Ольгой.
Хорошенькое лицо старшей сестры сразу вытянулось. Это начало не предвещало ничего хорошего. Она поняла, что отец будет бранить ее, и приготовилась к отпору.
— Что это у тебя за новая дружба с Иваном Гобзиным? — спросил Ордынцев, глядя на дочь своими острыми, лихорадочно блестевшими глазами.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь? Какая дружба? Иван Прокофьевич, правда, довольно часто бывает у нас…
Приветливая улыбка уже сбежала с ее хорошенького личика и сменилась выражением тупого упрямства. Василий Николаевич хорошо знал это выражение. Он часто видел его прежде на лице жены. И эта увертливая, чисто бабья манера отвечать на вопрос тоже была ему знакома.
— Часто бывает? А по ювелирным магазинам он тебя тоже часто возит? — еще сдерживаясь, сквозь зубы проговорил он.
Ольга выпрямилась. «Откуда он знает? Верно, кто-нибудь насплетничал?» — мелькнуло в ее легкомысленной головке.
— Никуда он меня не возит! — обиженно, но осторожно ответила она, желая сначала выпытать, что известно отцу.
— А вчера у Иванова зачем ты была с ним? Неужели ты не понимаешь, что это неприлично!
— Я не вижу ничего неприличного. Мне надо было отдать в починку мамины серьги, вот и все.
В ее словах не было ничего невероятного, но в глазах мелькнуло что-то лживое и трусливое.
Отец поймал это выражение и не выдержал.
— Ты лжешь! — крикнул он, приподнимаясь на подушке и почти с ненавистью глядя на дочь. — На что ты идешь? Чего ты добиваешься? Неужели и ты будешь такая же лживая, как мать?
Он выкрикнул последние слова с
Оля вскочила. В первую минуту ее охватил тупой страх животного, которое могут прибить. Но отец уже смолк, бессильный и усталый, и страх ее прошел.
— Я не понимаю, что ты кричишь на меня. Ничего худого я не сделала. А если Гобзин ухаживает за мной, то я надеюсь, что в этом нет ничего предосудительного, — вызывающе сказала Ольга. — И я не знаю, почему ты удивляешься, что я похожа на маму. На кого же мне больше походить? Ведь тебя мы почти не видали. Когда ты бывал дома, ты или работал, или ссорился с мамой. Тебе некогда было говорить с нами. И ты удивляешься, что мы теперь чужие?
Ее голос звучал резко. Ордынцев лежал с закрытыми глазами. Беспощадные слова дочери, правдивости которых он не мог, не смел отрицать, раздавались в его больной голове, как тяжелые удары молота. Его злоба утихла, ему, как ребенку, хотелось молить о пощаде.
— Пусть ты права, Ольга, но неужели тебе самой не противно ухаживание этого наглого, откормленного животного? — устало спросил он ее.
— Противно? Чем он хуже других? По крайней мере богат. Мне не придется вечно перебиваться. Слава богу, надоели уж эти грошовые расчеты! — с бессознательной жестокостью ограниченной эгоистки продолжала добивать отца Ольга.
— Да ведь пойми ты, что он не женится на тебе, что его назойливость только поставит тебя в ложное и унизительное положение!
Ордынцев опять заволновался. Ему хотелось во что бы то ни стало убедить дочь, удержать ее от непоправимого и позорного падения.
— Отчего ты так думаешь? — обиженно сказала она. — Мама совсем иначе смотрит на дело…
— Твоя мама… — начал Василий Николаевич, но вовремя удержался. — Мы с Анной Павловной различно смотрим на вещи. То, что она считает возможным, для меня ужасно…
Ольга рассердилась за недоверие отца к сватовству Гобзина. Ей захотелось сорвать на нем свою злобу и бросить ему в лицо, что она считает более разумным и приятным быть хотя бы содержанкой Гобзина, чем вечно бедствующей женой какого-нибудь несчастного чиновника. Но она взглянула на отца, и при виде его страдальческого, осунувшегося и больного лица в ее сердце шевельнулась жалость. Она нагнулась к отцу и коснулась его лба своими розовыми губами.
— Полно, папочка, не волнуйся. Ты болен и слишком раздражаешься…
Они замолчали. Ордынцев с ужасом чувствовал, что все его слова, все просьбы и укоризны разобьются о глухую стену непонимания, и он опять, бог знает в который раз, с болью и раскаянием почувствовал, что он и старшие дети говорят на совершенно разных языках.
Ольга скоро ушла. Василий Николаевич долго лежал неподвижно с закрытыми глазами. Шура, как мышонок, притаилась у окна, боясь потревожить отца Она думала, что он спит, и была довольна. Ее пугала мысль, что спор с Ольгой, к которому она с тоской и страхом прислушивалась из соседней комнаты, может дурно отозваться на здоровье отца.