Рай без памяти (изд.1997 г.)
Шрифт:
– Вы действительно этого не помните? – спросил Джемс.
– Конечно. Иначе я бы не спрашивал.
– Первый век. Десятый год. Двадцать первое июня. Одиннадцать ночи. В час рассвет.
– Сколько же часов в сутках?
– Восемнадцать.
Первый век, десятый год. «Облака» ушли три года назад, а здесь прошло почти десять лет. И день и год здесь короче, и планетка поменьше. И город один. А не напортачили ли «облака» со своим великим экспериментом? Живут люди, по всем статьям люди, а живут не по-нашему.
Пошутить-то я пошутил, а горечь комком подступала к горлу.
– Не огорчайтесь. Память иногда возвращается. У некоторых. Во всяком случае, частично. И у отца вам будет хорошо. А захотите – он переправит вас в Город. Там у нас есть свои люди – помогут.
Джемс ничего не понял, конечно, но дружеское участие его меня тронуло.
– Спасибо, – сказал я. – А далеко ваш дом?
– Часа полтора по реке. Только сделаем небольшую остановку. Нужно встретить одного человека. Кое-что принять, кое-что передать. Люк, смотри: он уже ждет.
Тусклый огонек мелькнул в черном подлеске еще более черного леса. С лодки не видно было ни кустов, ни деревьев – только темные тени над темной водой.
Лодка почти беззвучно подошла к берегу. Чуть-чуть зашелестели кусты.
– Обычно мы привязываем ее и переносим груз вместе с Люком, – сказал Джемс. – Сейчас не будем терять времени. Люк придержит лодку, а ты мне поможешь.
Мы взвалили на плечи каждый по довольно громоздкому, но не тяжелому мешку, легко спрыгнули на берег и начали подыматься по крутой тропинке в гору. Тусклый огонек свечи, должно быть в таком же самодельном фонаре, как и у Джемса, блиставший метрах в пяти над нами, служил ориентиром.
Вдруг он погас. Голос из темноты спросил:
– Кто?
– Джемс.
– Ветром задуло свечу. Спички есть?
– Сейчас.
Мы уже поднялись на пригорок. Черные кусты окружали нас. Черные листья щекотали лицо. Джемс чиркнул спичкой. Зеленый огонек осветил круп лошади и серый мундир стоявшего рядом мужчины. Лица его я не увидел: фонарь закрывал его – такая же консервная банка без одной стенки, но с разбитым стеклом. Крохотное пламя свечи не прибавило света, но все же позволило разглядеть обшитые кожей серые штаны с золотым лампасом и желтые сапоги стражника.
– Черт! – выругался я по-русски и отступил в темноту.
Полицейский засмеялся.
– Земляк, – сказал он тоже по-русски, – не бойся, не забодаю, – и прибавил уже по-английски: – Твой спутник, Джемс, видно, принял меня за «быка». Если он понимает по-английски, объяснять, я думаю, не надо. Это единственный костюм, в котором здесь не наживешь неприятностей. Все? – спросил он, приподымая сброшенные нами мешки.
– Одни лисьи, – сказал Джемс.
– Неплохо. Я тоже кое-что захватил. Мешок муки и два ящика. Кроме консервов, сигареты, вино и разная мелочишка. На дне – пара новеньких «смит-и-вессонов», автоматические, тридцать восьмого калибра. Патроны поберегите. Они не для охоты.
– Знаю.
Человек с фонарем подошел ближе, раздвинув неправдоподобные в темноте ветви. Лицо его по-прежнему
– Передай отцу: неплохую тренировочку он придумал для памяти. Возвращается, подлая. Помню теперь не только Людовиков, но и Сопротивление. А сейчас вдруг прорезалась одна дата: сорок первый год, двадцать второе июня. Сверлит, а не могу вспомнить что.
– Начало Великой Отечественной войны, – сказал я.
На мгновение он умолк, потом выкрикнул почти восторженно:
– Когда вступили в войну мы, русские. Верно. На рассвете двадцать второго июня.
– Через час, – сказал Джемс. – Надо спешить.
Он не проявил интереса к уроку истории. Видимо, это заметил и наш собеседник.
– Все сразу не захватишь, – произнес он уже другим тоном, лаконично и деловито. – Кому-то придется возвращаться. Возьми пока один ящик, а мы с ним потолкуем немножко. – Он махнул фонариком в мою сторону, чуть не погасив при этом свечу. – Тоже историком был? – спросил он, когда Джемс с ящиком на плече исчез в темноте.
– Почти, – сказал я.
– И все помнишь?
– Многое.
– А после разгрома под Москвой что было, напомни.
– Сталинград.
– Верно, – протянул он задумчиво, – теперь еще кое-что припомнится. Жаль, что нам нельзя встречаться просто.
– Почему нельзя?
– Потому что я в Городе, чудак. Дадут пароль – встретимся. А так зайдешь – не узнаю.
Мы говорили по-русски.
– Какой язык! – вздохнул он. – «Великий, могучий, правдивый и свободный русский язык». Кто это сказал? Вертится, вертится, а не могу вспомнить.
– Тургенев.
– Тургенев, – повторил он неуверенно. – Нет, не помню. – И, поскольку я молчал, ничем не выражая своего отношения к провалам его памяти, тихо прибавил: – Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!
Он замолчал, прикрывая разбитое стекло фонаря рукой, отчего тьма вокруг становилась еще гуще. А к моему пониманию происходящего услышанное ничего не добавило. Почему он, тоже русский, оказался здесь, на чужой планете? Почему он живет в этом загадочном безымянном Городе? И почему с ним нельзя встретиться просто, а нужен пароль? Историк. Если наш, земной, то почему он радуется, что не забыл Сопротивление и Сталинград? Или Сталинград он забыл? Значит, нужна тренировка памяти – он сам об этом сказал. Но кому и зачем она нужна? Джемсу и Люку она явно не требуется. А он сказал: «Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!» Но разве эти слова что-нибудь проясняют? Они только умножают загадки.
– Мне понятно, почему ты бежал, – прервал он мои размышления, – но не уходи от Запомнивших. (И опять слово прозвучало так, словно было написано с прописной буквы.) Мы еще пригодимся, дружище.
– Что запомнивших? – спросил я, будто бы не расслышав фразы.
– То, что было.
– У меня другая беда, – я продолжал начатую на лодке игру, – помню все, что было, и забыл все, что есть.
Он рассмеялся тихонько, как смеются в классе, чтоб не услышал учитель.
– Вспомнишь. Научат. Главное, не говори никому о том, что Начало не есть Начало.