Районные будни

Овечкин Валентин Владимирович

Простодушное детское лицо Насти затуманилось, когда речь зашла о покинутых родных местах. Она долго смотрела в ту сторону, откуда привёз их поезд, потом глянула на горы, потупилась и заморгала глазами…

Один из сидевших с нами в ожидании дрезины пассажиров сказал, глядя на их багаж:

— И котов везут… Тётка, зачем котов везёшь? Подсобное животноводство?

— Да кто его знает, что оно за место, куда мы едем, — ответила со вздохом Настя. — Мы ж сроду ещё никуда из дому не рушали. Может, там в горах мышей богато, або крыс, або… — она отвернулась и заплакала.

* * *

Чем богаче край урожаями, сельским хозяйством, как Кубань, например, тем больше скопляется там таких бродячих «колхозников», без роду, без племени, без постоянного местожительства, начинающих

уже понемногу забывать, где они родились и выросли.

Принимают их в колхозы довольно охотно и без особого разбора даже там, где нет в действительности недостатка в рабочей силе. Бывает, в колхозе расшаталась трудовая дисциплина, отсюда и нехватка рабочих рук, и затруднения с полевыми работами. Но вместо того, чтобы заняться как следует укреплением дисциплины, колхоз ищет выхода в приёме новых членов. И нисколько, конечно, не поправляет этим свои дела, а только больше их расстраивает, потому, что эти новые члены — «сезонники» дезорганизуют все хозяйственные расчёты, превращают колхоз в проходной двор.

Есть ещё и такие летуны, так называемые местные, в отличие от летунов «дальнего следования». Эти перебегают из колхоза в колхоз, даже не покидая родной хаты — здесь же, в своей станице. Делают они это обычно в начале лета — когда можно уже почти безошибочно определить виды на урожай в каждом колхозе и когда ещё не поздно, в случае перехода в другой колхоз, заработать там к концу года приличное количество трудодней. Захватила ли буря полосою землю, выдув часть посевов, повредили ли посевы наводнение, град — такой ловкач быстро ориентируется, подаёт заявление с просьбой исключить его из колхоза, определяет, где можно ожидать наилучшего урожая — в «Заре» ли, в «Победе», в «Восходе» — и вступает туда. На следующий год обстановка меняется, похоже, что с урожаем здесь будет хуже — он вступает в другой колхоз. Существующие ныне правила приёма и исключения из колхозов особых препятствий для таких перебежек не ставят.

… Есть у меня в одной кубанской станице старый знакомый колхозник Леонтий Петрович Кривошапка, тоже плотник и столяр, как манычский «сибиряк» Гунькин. Колхозник он из тех, которых с самого начала не приходилось убеждать в преимуществах общественного труда. Вступил он в колхоз не колеблясь, честно работает одиннадцатый год и ни разу никуда из станицы не уезжал. Всё, что видишь в колхозе, начиная от амбаров, коровников, конюшен и кончая беседками и арками в сквере против правления, сделано его руками. Мастер он отличный, работает чисто, со вкусом, к ремеслу своему родовому, перешедшему к нему от отца и деда, относится строго, с уважением и от других того же требует. Я, будучи научен горьким опытом, заходя к нему в мастерскую, избегаю садиться на верстак. Он этого очень не любит, сердится не на шутку и, бывает, что держит в руках, фуганок ли, киянку, тем и достаёт по спине неучтивого посетителя: «Куда прёшься? Соображаешь что-нибудь? Я на этом верстаке хлеб себе зарабатываю, а ты на него задницей садишься! Ну и народ! Не разбираются ни в чём. Пустота торичеллева!» У Леонтия Петровича слабость — ввёртывать в разговоре, к месту и не к месту, всякие непонятные слова, вычитанные им в газетах, детских учебниках и других книжках, попадающихся ему в руки.

Я бываю у него часто, всякий раз, когда приезжаю в этот колхоз. С ним интересно поговорить.

Иногда я проверяю в разговоре с ним некоторые назревающие у меня темы, рассказываю ему о подмеченных явлениях, сужу по его замечаниям, правильно ли я схватил существо вопроса. Много кое-чего он мне добавляет из своих наблюдений.

Разговаривал я с ним и о колхозных летунах. Мне остаётся только привести здесь его слова. Он, пожалуй, выразил то, что думают и говорят по этому поводу многие честные колхозники.

— Я так считаю — это люди, должно быть, из тех, которые поначалу громче всех кричали: «Не надо колхозов! Паньщина! На коммунистов заставляете робить!» А теперь им колхозы не мешают, приспособились. Пожили, осмотрелись — эге, брат, а это удобная штука! — при нашей простоте. Хвалился, говоришь, тот Гунькин, что примут? Всюду принимали, нигде не отказывали? Правильно, примут, у нас ещё не научились этаких ершей на чистую воду выводить. Хапуны! Есть и у нас такие. В прошлом году, в самый разгар уборки двенадцать семей снялись и уехали. Хотели было не дать им хлеба по трудодням, задержать до отчётного года — куда там! Как наделали тарараму — в райком, в райисполком, к прокурору! И вот опять не закаялись, ещё двадцать семей приняли — и воронежцы, и из Чкаловской области, и украинцы. Не знаю, что из них получится. Двое уже смылись — в Грузию уехали… Почему их много стало?

Да потому, что узнали лазейку. Это ж никакого труда не составляет. То начинай его сажать, сады эти, виноградники, да жди, пока начнут родить, разводи скот, строй, а то вон, пожалуйста, всё готовое. Только и расходу — билет купить. Один поехал, попробовал, написал куму, свату, те другим подсоветовали — так один по одному это дело и развивается. Колхозы богатеют и их, трутней, возле колхозов больше летает. По-моему, это самые отъявленные людишки. Присосалась на шею народа этакая вредная протоплазма и живёт сытая, пьяная и нос в табаке… А есть, знаешь, и такие, как раньше говорили: без царя в голове. Если его не укрепить на месте — сиди, работай, как все, не рыпайся никуда и семью не мучай, так он до веку сам своей жизни не устроит… Надо бы уже их как-то прикоротить, кончать это безобразие. Нехорошо получается. Коренному колхознику обидно, а им — прибыльно. Вот он сукин сын поехал за длинными рублями, а надо бы так: приехал он туда, а там — не принимаем летунов! В другой колхоз сунулся — и там то же самое. Везде так, строго-настрого. Погоняй-ка, парень, в те края, куда назначено переселение, обосновывайся там, работай и живи. А нет — возвращайся обратно, откуда начинал циркулировать, на старое место. Это будет справедливо. У каждого человека должен быть родной угол. Что тебя оттуда согнало? Засуха? Бери лопату, становись в ряд со всеми, копай каналы, пруды. Нынче везде колхозники занялись строительством, в пустыни даже воду проводят. Такое время замечательное, а ты блукаешь по свету, как пёс бездомный, ищешь, где жареным пахнет. Земля плохая? Ну что ж, и на это средство имеется, научились уже и удобрять, и подкармливать. Всё в наших руках. Именно в руках, а не в ногах. Это только про волков сказано, что волка ноги кормят. А человека — руки. Вот и их надо заставить руками работать. А сделать это просто — запретить нам принимать таких и всё. Ежели переселенец не по плану — не принимать! И сразу прекратится, не будут мотаться туда-сюда. Кончилось, приехали. Только чтоб — строго, везде одинаково и без нарушений — не принимать так не принимать.

С этим предложением Леонтия Петровича можно вполне согласиться, добавив лишь одно: в тех краях, где органы власти с лёгкой душой пачками «снимают с учёта» колхозников, отправляющихся «циркулировать» по стране, этим же самым органам, вместо такого нетрудного занятия, следовало бы почаще заглядывать туда, где «с головою не лагодится», как в том колхозе, откуда уехал со своей жинкой Настей и котами «неписьменный» Грицько.

1940 г.

РАЙОННЫЕ БУДНИ

Дождь лил третьи сутки подряд. За три дня раза два всего проглядывало солнце на несколько часов, не успевая просушить даже крыши, не только поля, местами в низинах залитые водой, словно луга ранней весною, в паводок.

В кабинете второго секретаря райкома сидел председатель передового, самого богатого в районе колхоза «Власть Советов» Демьян Васильевич Опёнкин, тучный, с огромным животом, усатый, седой, коротко остриженный, в мокром парусиновом плаще. Он приехал верхом. Его конь, рослый, рыжей масти жеребец-племенник, стоял нерассёдланный во дворе райкома под навесом, беспокойно мотал головой, силясь оборвать повод, ржал. Опёнкин, с трудом ворочая толстой шеей, время от времени поглядывал через плечо в окно на жеребца.

Секретарь райкома Пётр Илларионович Мартынов ходил взад-вперед вдоль кабинета, неслышно ступая сапогами по мягким ковровым дорожкам.

— Больше с тебя хлеба не возьмём, — говорил Мартынов. — Ты рассчитался. Я не за этим тебя позвал, Демьян. Ты — самый старый председатель, опытный хозяин. Посоветуй, что можно делать в такую погоду на поле? Три тысячи гектаров ещё не скошено. На что можно нажимать всерьёз? Так, чтоб люди в колхозах не смеялись над нашими телефонограммами?.. Я вчера в «Заветах Ильича» увидел у председателя на столе собственную телефонограмму и, признаться, стыдно стало. Обязываем пустить все машины в ход, а сам пришёл к ним пешком, «газик» застрял в поле, пришлось у них волов просить, чтоб дотянуть до села.

— Куда там! Растворило!..

— Косами, серпами не возьмём по такой погоде? А?..

— Я, Ларионыч, не имею опыта, как по грязи хлеб убирать, — усмехнулся Опёнкин. — Наш колхоз всегда засухо с уборкой управляется… Жать-то можно серпами, а дальше что? Свалишь хлеб в болото. Если затянется такая погода — погниёт. Порвёт, дьявол, уздечку! — грузно повернулся к окну на заскрипевшем стуле Опёнкин, распахнул створки. — Стоять, Кальян! Вот я тебе! — Он увидел проходившего по двору райкомовского конюха. — Никитич! Посмотри там, чтоб он уздечку не порвал…