"Райские хутора" и другие рассказы
Шрифт:
— Та-а! По зерну план заваливается — к Перебейносу, молока недобор — опьять, кормов нема — сюда же… Та вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь… Горпиночка, принеси еще сала. А Горпина Нечипоровна у меня заслуженная учительша — працюе директором…
— А учить женщине не позволяю, — отчеканил вдруг Краузе.
От неожиданности все замерли.
— Дюже мудро, — восхитился Перебейнос. — Дюже! С них таки ж учителя, як с мене балерина.
Краузе внимательно осмотрел фигуру хозяина, словно желая удостовериться, что балерина из Перебейноса — никудышная. На всякий случай поинтересовался:
—
— Та-а… пудов девьять, мабуть… чи десять.
— А рост?
— Кто его знает? В армию призывался — сто шестьдесят пьять було, так то ж когда…
— Когда?
— Та уж с полвеку, мабуть.
— Не получится балерина, — признал Краузе и, тяжело вздохнув, повторил: — А учить женщине не позволяю.
— Дюже умно! — Перебейнос был потрясен. — Який добрый хлопчик.
— Это не мои слова, — сознался Краузе, — это сказал апостол Павел.
— Дюже умно. Горпина Нечипоровна, слыхала такого?.. Ни?.. О то ж! Они такого не проходют. Слухай, корреспондент, товарищ Саушкин: оставь мне цього хлопчика, а? Бензину дам — хоть залейся. Такий добрый хлопчик!.. Ты чего умеешь робить?..
— Лесничий он, — отвечал Саушкин, пока Краузе собирался с мыслями.
— Лесничий? В степу?
— Лесопосадки, вдоль дорог, — объяснил Саушкин.
— Ну шо ты там маешь?.. — полюбопытствовал Перебейнос. — Я буду платить тебе против того вдвое, ты мне тильки мораль читай.
— Под моим руководством высажено шестьсот сорок четыре тысячи различных деревьев и кустарников, — сообщил Краузе.
— Да хай вони, ти кусточки, цветуть и пахнуть! — хозяин решительно отмахнулся. — Кусточки и Горпина Нечипоровна нам посадит. Кто б взял на себя усю эту мораль, усю… як ее… нравственность. Словом, душевность…
— У меня специального образования нет, — скорбно произнес Краузе.
— Ой-ой-ой, делов-то! Учиться пошлем! Где цьому учат?
— Этому, пожалуй, в семинарии, — предположил Саушкин.
— А нам шо? — вскинулся Перебейнос. — Пошлем и в семинарию. Пока я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — кормлю область, а не область меня… Эх! Та шо область? Перебейнос усю Европу бы накормил, он бы вам о тут бананы вырастил, тильки бы кто-нибудь прийшел людям на пидмогу, тильки бы кто взявсь отвечать им на их душевни потребы… Кто б растолкував, як надо жить, чтобы не обижать дружка дружку, чтобы никто никому не мешал… А то… возьмем, к примеру, колхозы… Слухай, хлопчик, а шо ты можешь сказать насчет колхозов?
— Насчет колхозов? — вяло переспросил Краузе.
— От именно: насчет колхозов.
— А! Вздор! Не может худое дерево принести доброго плода.
— Та-ак, а насчет Госплана?
— Если слепой ведет слепого — оба упадут в яму, — влепил Краузе не задумываясь.
— Так-так-так… А насчет… — он оглядел всех, словно собираясь задать самый важный вопрос, но не успел — грянул ответ:
— Если это дело от человеков, оно разрушится.
— О то ж и я думаю, — горестно кивнул Перебейнос, — но в чем же тогда шукать опору?
Краузе забормотал что-то похожее на песню, да вдруг как взревет:
— Победы на супротивныя даруя-а-а-а!..
— А-а-а! — могучим басом присоединился
Как ни умолял, ни упрашивал нас плачущий Перебейнос, Краузе мы ему не оставили.
— Он нам самим нужен, — завершил разговор Саушкин.
— Понимаю, — легко согласился хозяин. — Як не понять?.. Но — жалко. Я бы ему и хатку дал, и скучно бы ему тут не было — у меня тут и немчики е… Кого тильки у меня нет — всякие нации. — Он вытер слезы. — Есть еще така нация, у которой и названия нема — один матерный язык понимают. От через них-то, скоришь всего, я ридну мову и подзабув: добри слова десь хоронятся, а пакость всякая так и прет, так и прет. — И, внезапно озаботившись, поинтересовался: — Не видели по дороге — боронуют где-нибудь?
— Не обратил внимания, — отвечал Саушкин.
Я вспомнил, что где-то попадались нам работающие трактора, а Краузе ровным голосом сообщил:
— Два трактора вели боронование на сто двенадцатом километре справа от шоссе…
— Колхоз «Заря», — определил хозяин.
— И один — на триста тридцать девятом, тоже справа.
— Это — «Восход», та-ак, — он задумался было о своем, но, вскинув восхищенные глаза на Краузе, снова всхлипнул: — Это ж надо!.. Углядел, запомнил — такий хлопчик… Та шо ж вы сало не кушаете?
— Кушаемо, — возразил Краузе.
Потом мы долго тряслись по проселку. Так долго, что почти весь хмель из нас выбило.
— Куда это тебя занесло? — спросил Саушкин.
— Не занесло, — сказал Краузе. — Просто мне хотелось сказать о самом важном, — и замолчал. Похоже, однако, что остатки давешней красноречивости в нем еще сохранялись — недолго помолчав, он приступил к разъяснению:
— Среди моих предков были люди разных профессий, но каждый из них делал работу, которую считал главной для русской земли, — это закон нашей фамилии, нашего рода. Уже двести четырнадцать лет. Отец мой отдал меня в Лесотехническую академию, потому что считал профессию лесничего перспективно самой необходимой. Он говорил, мы так вырубаем лес, что скоро не останется кислорода.
— Он был прав, — оценил Саушкин. — Экология сегодня…
— Он был не прав, — перебил Краузе, — он ошибся: самые важные проблемы сегодня — другие, те, о которых говорил Перебейнос..
— Что ты имеешь в виду? — обернулся Саушкин.
— Через тридцать метров канава… — И мы чуть было не влетели в канаву, вырытую поперек.
— А это еще зачем? — прошептал Саушкин в бессильном недоумении.
— Раньше дорогу тут размывало — помнишь, какая грязь была? — спросил Краузе.
— Ну и что, что грязь? Проползали ведь?
— А то, что каждый год приходилось подсыпать полотно. А теперь они сбросят воду через канаву, засыплют ее — и всё: целесообразно.
— Так ведь проехать нельзя!
— Нельзя, — заключил Краузе. — Ширина — два метра, глубина — тоже два метра, причем один метр — вода.
— Ну уж нет, — рассердился Саушкин, — так дело не пойдет, — и задумался. — Погодите-ка! Где-то нам щиты попадались? Которые для снегозадержания…
— Километрах в трех. Нет, в четырех отсюда. Но из них ничего не сделаешь, да потом — скоро уж темно станет.