Райские новости

Лодж Дэвид

Что она во мне нашла? Позднее я часто спрашивал себя об этом. Ей было тридцать пять, она отчаянно хо­тела замуж, вероятно — обзавестись детьми. Прихо­дится признать, что Дафна не была физически привле­кательной в модном современном вкусе, возможно, вообще ни в каком, хотя, когда мы познакомились, это не приходило мне в голову, ибо я давно уже приучил себя не рассматривать женщину как сексуальный объект. Она была высокой, грузноватой и выглядела гораз­до интереснее в больничной форме, чем в обычной одежде. Кожа у нее была бледная, лицо широкое, с на­меком на двойной подбородок. Острый нос, малень­кий рот с тонкими губами, которые она обычно под­жимала в строгую прямую линию, особенно на работе (Дафна командовала в своем отделении с диктатор­ской властностью, и молоденькие сестры, находивши­еся под ее началом, взирали на нее с уважением и — я не мог этого не заметить — долей неприязни). Но ког­да мы были вдвоем, она иногда позволяла себе улыб­нуться, обнажая два ряда острых белых зубов и розовый заостренный язычок, которым быстро проводила по губам, и, по мере того как росла наша близость,

я на­ходил это движение довольно возбуждающим в чувст­венном плане. Но Дафна явно не относилась к числу соблазнительных женщин, как я — к числу соблазни­тельных мужчин. Ни один из нас не получил бы высо­ких оценок по части того, что Шелдрейк называет привлекательностью. Возможно, именно это и натолк­нуло ее на мысль, что мы созданы друг для друга.

И вот наступил день ланча, рокового ланча у нее до­ма — в маленькой квартирке в частном доме. В таких Домах живут бездетные пары или молодые одинокие люди свободных профессий: фикус в вестибюле, заст­ланные коврами коридоры, и самый громкий звук — жужжание лифта. Был промозглый февральский день, из низких серых облаков сыпал мелкий дождь. С поро­га квартира Дафны казалась теплой и манящей — как и сама Дафна. Она надела мягкое бархатное платье, которого я до этого не видел, а ее свежевымытые волосы, которые она обычно убирала в довольно тугой пучок на затылке, были распущены, и от них пахло аромати­зированным шампунем. Дафна, казалось, тоже была приятно удивлена моей внешностью: я облачился в пу­ловер и вельветовые брюки, она впервые видела меня не в церковном черном одеянии. «Так ты выглядишь моложе», — сказала она, а я спросил: «Значит, обычно я выгляжу старым?», и мы рассмеялись, а ее розовый язы­чок скользнул по губам этим ее кошачьим кокетливым движением.

Мы оба немного смущались, но стаканчик шерри [68] перед ланчем слегка ослабил нашу скованность, а бу­тылка вина, поданная к столу, рассеяла се окончатель­но. Мы разговаривали более свободно, более заинте­ресованно, чем когда-либо ранее. Не помню, что мы ели, помню только, что пища была легкой и вкусной и несравненно лучше жирного тушеного мяса Агги. По­сле ланча мы пили кофе, сидя рядом на диване, кото­рый Дафна подвинула к камину, одному из тех газовых каминов, что на удивление убедительно имитируют обычные, и разговаривали. Мы все говорили, а зимний день перешел в сумерки, и в комнате становилось все темнее и темнее. В какой-то момент Дафна хотела включить лампу, но я ее остановил. Меня охватило не­одолимое желание рассказать ей о себе всю правду, и сделать это казалось легче в полумраке, словно комна­та превратилась в исповедальню. «Мне нужно кое-что сказать тебе, — начал я. — Я больше не могу наставлять тебя, поскольку, понимаешь, я больше ни во что это не верю, продолжать было бы ошибкой, вероломством во всех смыслах. Ну вот, признание сделано, и ты — един­ственный человек в мире, которому я открылся».

68

Шерри — английское название хереса.

В свете камина я увидел, как возбужденно расшири­лись ее глаза. Она взяла меня за руку и сжала ее. «Я очень тронута, Бернард, — произнесла она (мы уже не­сколько недель были на ты). — Я знаю, как это важно для тебя, как много значит. Для меня большая честь ус­лышать твое признание».

Несколько минут мы посидели в торжественной ти­шине, глядя на огонь. Затем, пока Дафна все еще сжима­ла мою ладонь, я поведал ей всю историю, более или ме­нее так, как рассказал ее здесь. И в конце добавил: «По­этому теперь я должен передать тебя Томасу. Он еще несколько неопытен, но намерения у него добрые».

«Не говори ерунды», — сказала она и, наклонив­шись, поцеловала меня в губы, словно хотела заставить замолчать, что, естественно, и произошло.

Понедельник, 14-е

Сегодня утром встретился с адвокатом Урсулы мисте­ром Беллуччи. Его контора находится в центральном Гонолулу, так они его называют, — финансовом и дело­вом районе. Как и Вайкики, он кажется слегка нереаль­ным, словно его выстроили вчера и могут за ночь де­монтировать и убрать, чтобы завтра воздвигнуть что-нибудь совершенно другое. Сворачиваете с довольно неряшливого участка бульвара Ала-Моана, через милю после торгового центра, ставите машину в многоэтаж­ном гараже и, выйдя с другой стороны, попадаете в лабиринт пешеходных улиц и площадей, соединяющих элегантные высотные здания, сбивающие с толку своей похожестью: все из одинаковой нержавеющей стали, тонированных стекол и глазурованного кирпича. По­мещения контор щедро обиты деревянными панелями и от стены до стены застланы коврами, охлаждаются безжалостными кондиционерами и затенены жалюзи поверх тонированных стекол, так что, попав внутрь с раскаленного, ярко освещенного тротуара, с трудом ве­ришь, что ты по-прежнему на Гавайях. Возможно, это делается нарочно, чтобы создать искусственный мик­роклимат, способствующий работе, и преодолеть апа­тию тропиков. Действительно, было похоже, что Беллуччи и его подчиненные играют роли, изображая жизнь конторы в некоей коммерческой столице Север­ного полушария. Сам он был в костюме-тройке и при галстуке; его секретарша — в платье с немилосердно длинными рукавами, в чулках и туфлях на высоких каб­луках. В своих слаксах и спортивной рубашке я чувст­вовал себя одетым небрежно и не по-деловому.

Мистер Беллуччи с важным видом встретил меня в дверях кабинета и жестом предложил мне сесть в зеле­ное кожаное кресло,

которое, как и остальная мебель, казалось новехоньким и удивительно ненастоящим. «Как ваши дела, мистер Уолш?» — спросил он. Я корот­ко доложил ему о своих проблемах: о несчастном слу­чае с отцом и т.д., и он сочувственно поцокал языком. «Попали вы в переплет, — сказал он. — Так вы, кажется, говорите в Англии? Попали в переплет [69] ». Я объяснил ему значение этого выражения в крикете. «Правда, что ли? — спросил он с легким недоверием. — Вы будете подавать в суд на водителя?» Казалось, он разочаровал­ся, когда я ответил отрицательно.

69

«Попали в переплет» — в оригинале употреблен крикетный термин, переносное значение которого «трудное положение», а дословное — «липкая (трудная) калитка».

Он попросил секретаршу принести доверенность и курил сигару, пока я читал четыре страницы. Текст был изложен типичной юридической тарабарщиной, призванной предусмотреть все возможные случайно­сти — «покупать, продавать, заключать сделки или подписывать контракты, обременять долгами, от­давать в залог или отчуждать любое имущество, недвижимое, личное или смешанное, материальное или нематериальное...».Но смысл был ясен. Урсуле надлежало подписать документ в присутствии госу­дарственного нотариуса. Я спросил, как это можно сделать, если она прикована к постели, и Беллуччи ска­зал, что нотариус приедет в больницу. «Больничный социальный работник все это для вас устроит». Так и произошло. К моему удивлению вся процедура была завершена к трем часам дня, после непродолжитель­ной церемонии у постели Урсулы. Теперь я наделен полной властью распоряжаться ее делами. Первой мо­ей задачей стала выплата мистеру Беллуччи не такого уж и маленького гонорара — $250.

Между встречей с Беллуччи и подписанием доку­мента я успел съездить еще в два интерната из списка Доктора Джерсона. Первый, Макаи-мэнор, располагал­ся в шикарном жилом районе на побережье, по другую сторону от Алмазной головы. Не успел я въехать в во­рота, как понял, что он окажется сказочно привлека­тельным и непомерно дорогим. Здание в колониаль­ном стиле, ослепительно белое, с длинной верандой, где более подвижные пациенты могут сидеть в тени и наслаждаться видом и ароматами роскошного, безупречно ухоженного парка. Внутри — также приятный запах. Повсюду элегантность, комфорт и чистота. У всех живущих здесь отдельные комнаты — светлые, обставленные удобной мебелью, с личным телевизо­ром, телефоном у кровати и т.п. Медицинские сестры улыбчивы, аккуратно одеты и опрятны, они разносят пациентам еду и лекарства с напускной сдержаннос­тью стюардесс. Урсуле понравилось бы в Макаи-мэнор. К сожалению, это стоит $6500 в месяц, не считая расходов на лекарства, физиотерапию, трудотерапию и т.д. Ее удовольствие от пребывания в этом заведении будет отравлено тревогой, что придется покинуть его, когда закончатся деньги. Словно прочитав мои мысли, администратор, знакомившая меня с интернатом, статная блондинка в безукоризненном льняном кос­тюме, деликатно намекнула, что они требуют опреде­ленных финансовых гарантий, когда принимают не­излечимо больного пациента, чтобы «упредить любые сложности, которые могут возникнуть, если прогноз окажется слишком пессимистичным», как она иноска­зательно это объяснила. По моему робкому поведе­нию, а возможно и по моим помятым дешевым «ливай­сам», она сделала вывод, что я клиент не того класса. Что и соответствует действительности.

Второе место, где я побывал, называется Бельведер-хаус — несколько претенциозное название для простого одноэтажного бетонного здания пастельных то­нов, которое с дороги казалось скорее маленькой шко­лой. Территория открытая, лишенная тени, совсем рядом с широкой прямой магистралью в довольно голом северо-западном пригороде. После роскоши Макаи-мэнор это небольшой шаг назад, но по зрелом размышлении Бельведер-хаус был значительно лучше любого из двух заведений, которые я видел вчера. Мо­чой воняло совсем чуть-чуть, да и этого я уже практи­чески не чувствовал, когда закончил свой визит; а пер­сонал производил впечатление дружелюбного и за­ботливого. Тем не менее некоторые моменты Урсуле не понравятся: ей придется жить в комнате с другой женщиной, и кровати стоят очень близко (подозре­ваю, что изначально комнаты предназначались для од­ного человека); кое-кто из обитателей совершенно вы­жил из ума, и общих мест для отдыха и развлечений очень мало. С другой стороны, стоит это всего $3000 в месяц. И есть свободные места.

Завтра я должен поехать в банк Урсулы в Вайкики и взять сертификаты акций из ее депозитного сейфа, а затем отвезти их к ее брокеру в центральный Гонолулу, чтобы акции можно было продать. Еще я должен отка­заться от сейфа в банке, чтобы сэкономить арендную плату, ликвидировать маленький депозитный счет и обратить в наличные выпущенную банком валютную облигацию на $3000. Затем все эти деньги нужно поло­жить на приносящий проценты чековый счет, как здесь называют текущий счет. По последней оценке, которая была совсем недавно, портфель акций Урсулы стоит около $25000, а другие ее сбережения и бумаги составляют примерно $15000, что в сумме дает $40000, плюс ее пенсия. Предположим, что она откладывает пенсию для карманных расходов и непредвиденных обстоятельств и оплачивает интернат из капитала. Ес­ли она поселится в Бельведер-хаусе, денег ей хватит на год и даже более, что, надо сказать, в два раза дольше, чем, согласно прогнозам Джерсона, она проживет, а значит, остается приемлемый запас на случай, если доктор Джерсон ошибается в своих оценках. Отврати­тельные подсчеты, но приходится смотреть фактам в лицо.