Райское яблоко

Муравьева Ирина Лазаревна

И снова легла.

Звонки не прекращались, потом друзья и знакомые начали приходить домой, всхлипывать, сморкаться, приносили цветы, которые некуда было ставить. А мать все лежала, не обращая ни на кого внимания, не разговаривая и не плача. Алеша заметил, как многие женщины присаживались на краешек кровати и гладили под одеялом ее ноги, как будто это было самым лучшим способом выразить свое сочувствие. Потом вставали и целовали ее в лоб, как будто она уже тоже была не живым человеком.

Он не помнил, как прошла первая половина ночи. Бабушка легла с матерью, и они закрылись в большой комнате. Было часов одиннадцать. Ему полагалось страдать, а он ничего не испытывал – одну пустоту. Как будто был весь забинтован, включая глаза,

рот и нос. Одна странная мысль доставляла ему беспокойство и не давала уснуть, хотя он так сильно устал. Он пытался понять: где сейчас отец и что с ним? Слово «смерть» ничего не объясняло ему. Смерть означала только то, что отец не вернется в этот дом – ни трезвым, ни пьяным, ни веселым, ни мрачным, они не услышат его голоса и звука его тяжелых шагов, он не закашляет посреди ночи и не попросит, чтобы мама сварила ему кофе. Но отсутствие всего этого и даже многого другого, связанного с отцом и его жизнью, означало только то, что отца нет здесь, в этой жизни, и это Алеша готов был понять, но то, что отца нет нигде, он не понимал.

– Какой он теперь? – спрашивал себя Алеша, лежа в темноте под одеялом и чувствуя, что его начинает колотить. – Сейчас вот он где?

Под утро он все же заснул.

…Оказывается, не было никакой зимы, а был самый разгар лета, и они с отцом отдыхали где-то на юге. Их дом стоял прямо над морем, но между водой и открытой террасой густо роcли тростники, и из слабо поющих зарослей их то и дело вырывались большие, с синими головами, птицы. Алеша стоял на террасе и всматривался в то пространство, которое открывалось над водой и этими слабо поющими тростниками, пытаясь понять, где же оно заканчивается и заканчивается ли где-нибудь. Он услышал шаги отца, обернулся и увидел, что отец выходит к нему на террасу из полутьмы коридора, по обе стороны которого располагались комнаты. Отец был босым, в трусах, располневшим и заспанным. Левая щека у него была примята – видимо, он отлежал ее во сне. Алеша почувствовал знакомый запах отцовского одеколона и услышал его охрипший со сна голос. Отец спросил его о какой-то ерунде. Он начал отвечать, но тут же вспомнил, что отец ведь только что умер, стало быть, он вышел к нему не из коридора, не из спальни, а из какой-то другой полутьмы и нужно успеть спросить его о самом главном, а не тратить времени на пустые разговоры. Он изо всей силы втянул в себя запах отцовского лица, словно этим мог задержать его, и спросил:

– Как тебе там?

– Мне? – не удивившись, переспросил отец. – Мне хорошо.

Он повернулся и тихо пошел обратно в тот же полутемный коридор, обеими руками поправляя растрепанные волосы. И снова Алеше показалось, что не было никакой смерти, и отец просто идет снова спать, но тут же он вспомнил, что нет, нет, не спать – уходит туда, где он есть, возвращается, и это не страшно ему и не жалко ни сына, ни дома, ни волн вдалеке.

В десять часов утра началась панихида в театре. Гроб установили на положенном ему возвышении, собравшиеся густо, как пчелы, окружили его своими монотонными голосами, и товарищи отца по работе тихо, с этими печально-почтительными лицами, на каждом из которых сквозь печаль проступало невольное удовлетворение, что это хоронят не их, а другого, сменяли друг друга в почетном карауле. Потом начались речи, и монотонное гудение притихло. Мать стояла вплотную к отцовскому гробу и гладила его по лицу. Странным было то, что она по-прежнему не плакала и гладила его по лицу с какой-то даже настойчивостью, словно от ее прикосновений что-то зависело. Бабушка была тут же, слева, и Саша держал ее под руку. Бабушка плакала и вытирала глаза перчаткой,

но, бегло взглянув на нее, Алеша увидел, что смерть отца уже не приносит ей той боли, которую она чувствовала до тех пор, пока рядом не появился Саша и не взял ее под руку. Несмотря на то, что он понимал, что от него ждут, чтобы он тоже занял свое место рядом с матерью и бабушкой, он не мог заставить себя сделать этого. Катя, которой он не позвонил ни разу за эти три дня, пока готовились похороны, каким-то образом узнала о случившемся и теперь стояла рядом с ним, не притрагиваясь к нему, и он чувствовал ее глаза, как чувствуют иногда тепло чужого дыхания.

– Алеша, пойди, погляди на него, – сказал ему кто-то. – Какой был актер! От Бога актер был, Алешка!

Алеша удивился, потому что это хоронили его отца, а то, кем он был – актером или плотником, – не имело никакого значения. Он поднялся по ступенькам на возвышение, посмотрел на того, кого все называли сейчас просто по имени и к кому обращались на «ты», как будто бы смерть разрешила им это. У спокойно лежащего в узком гробу человека не было ни малейшего сходства с отцом, потому что выражение его застывшего лица было таким, каким оно никогда не было у отца, – величавым и сосредоточенным. На этом лице не было ни морщин, ни складок, ни отеков, не было этих ужасных, похожих на комья земли, подглазий, но была какая-то странная обновленность, словно бы смерть стремилась приравнять освободившуюся от болезней и слабостей человеческую плоть к всему остальному в природе: деревьям зимою, растеньям под снегом и даже цветам, пусть сорванным, но еще свежим.

Алеша простоял рядом с матерью не больше одной минуты, и вдруг голова у него закружилась так сильно, что он почти сбежал обратно вниз и, не глядя ни на кого, вышел в фойе. Катя догнала его у самой двери, схватила за руку, потом крепко обняла и почти повисла на нем, целуя и громко всхлипывая. В фойе были только две старые смотрительницы, которые, скучая от того, что им приходится находиться здесь, а не присутствовать при таком ярком событии, как панихида по усопшему, хорошо знакомому им человеку, с готовностью переглянулись.

– Алешенька, – бормотала между тем Катя, приподнимаясь на цыпочки, чтобы еще крепче обнять его. – Ты лучше не сдерживайся! Что ты – как каменный, Алешенька, милый!

Все его лицо было мокрым от ее слез, и тут одна из смотрительниц со старыми, вишневыми от лопнувших сосудов щеками не выдержала, сорвалась со своего обтянутого чехлом стула и, подскочив к ним, погрозила Кате узловатым пальцем.

– Бесстыжая, ишь ты! – зашипела смотрительница. – Повесилась, ишь ты, на парне, поганка! Нашла себе время, шпана, вертихвостка! Вот выведу щас, так узнаешь, бесстыдница!

Но Катя, с глазами под цвет незабудок, вдруг вся побелела.

– Что-о? – рявкнула Катя, и ноздри раздула. – Да я тебя, сволочь, саму… Пошла вон!

Старуха осела, как старая птица, которую ветром прибило к земле, и тут появилась Марина. Она была запыхавшаяся и румяная от этого. Волосы гладко причесаны. Алеша узнал красные кожаные перчатки, которыми она прижимала к себе большой, завернутый в целлофан букет.

Она растерялась: Алеша стоял посреди фойе под большим портретом народного артиста Ливанова с одной стороны и народной артистки Книппер-Чеховой с другой, на нем висела заплаканная, разгневанная молоденькая девица, которая последними словами отчитывала смотрительницу, беспомощно разевающую рот и не успевающую вставить ни слова.

– Тебя посадили здесь? Вот и сиди! – шипя, как змея, говорила девица. – Ты что за судья, недомерок несчастный! Тебя кто поставил за нами следить?

– Да я щас милицую! Щас позвоню! Я все по инструкции… Ишь ты, какая! – бормотала смотрительница, сдавая свои позиции.

Алеша не сделал ни шагу навстречу: у него было отсутствующее лицо со стершимися, словно на старой фреске, чертами.

– Я утром узнала, – сказала Марина. – Поэтому так опоздала…

– Неважно, – ответил Алеша.