Раз год в Скиролавках

Ненацкий Збигнев

Разбудил его резкий телефонный звонок. За окном ярко светило солнце, это говорило о том, что время близится к обеду. Прежде чем он вылез из постели и вышел в салон, Макухова уже взяла трубку.

– Такие сугробы, что ты не можешь доехать на своей машине? – удивлялась она. – Понимаю, твоя машина слишком низкая. Но это ничего. Подождешь, пока бульдозером расчистят дорогу. Маленькая уже два раза ела, сидит в кухне, мы вместе готовим всякие вкусные вещи... Нет, не беспокойся о ней. И не торопись. Я уж сама закончу уборку... До свидания, Брыгида.

Доктор стоял в дверях спальни и, слушая Гертруду, чувствовал, что в нем копится гнев. Однако он не сказал ни слова. Пошел в ванную, где из-за утреннего купания Йоахима

и, похоже, постирушки, которую устроила Макухова, вода в электрическом бойлере была чуть теплой.

Выбритый и одетый, страшно голодный (Йоахим встал рано и, конечно, уже позавтракал, из комнаты на втором этаже доносились звуки его скрипки) доктор явился на кухню. Чтобы подавить растущую в нем злость, он натощак закурил сигарету.

– Не кури! Тут ребенок! – прикрикнула на него Гертруда.

Он послушно потушил сигарету в пепельнице. Не стоило спорить по мелочам. Впрочем, она была права, не позволяя курить при ребенке.

Она зажарила ему яичницу, намазала хлеб, подала стакан чая. Но не в салоне, как обычно, а здесь же, на кухонном столе.

– Я слышал, что ты говорила Брыгиде по телефону, – сказал он, управившись с яичницей. – Ты добилась своего, и эта женщина тебе здесь уже не нужна. Брыгида глупая, в самом деле глупая. Но ты ошибаешься, если думаешь, что и из меня сделала дурака.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – буркнула Гертруда, раскатывая тесто для лапши. – Я одно знаю: что ты вчера напился и сейчас у тебя плохое настроение.

– Ты права. Настроение у меня плохое. Но я никогда так ясно не понимал себя и тебя, Гертруда. Я годами должен был рассказывать тебе о всех моих любовницах, чтобы ты могла обогатиться моей и их жизнью. Только про Анну я тебе никогда не сказал ни слова, и потому знаю, что ты ее ненавидела и обрадовалась ее смерти. Я не говорил тебе и о Юстыне, и потому ты ее тоже ненавидишь.

– Юстына хотела тебя убить. Если бы ты мне шепнул о ней хоть словечко, я бы предостерегла тебя перед ней. Она мне все время рассказывала, что живет с Клобуком.

– Я догадывался, что ты не потерпишь под этой крышей никакой другой женщины, кроме себя, и поэтому никогда не говорил тебе о моих чувствах к Брыгиде. Что случилось, почему ты вдруг захотела разделить этот дом и меня именно с этой женщиной? Потому что, бывая у нее и слушая ее секреты, ты снова начала обогащать свою жизнь чужой? Нет, Гертруда. Это объяснение кажется мне слишком простым. Так знай, что я сейчас поеду на своей машине за Брыгидой и привезу ее сюда, хоть 6ы мне для этого нужно было продраться через все сугробы мира.

Говоря это, он встал из-за стола, закрыл за собой кухонные двери, в сенях набросил меховую куртку и вывел из гаража свой старый «газик» с передним и задним ведущими мостами. Гертруда вышла на заснеженное подворье, открыла дверцу кабины и сказала доктору:

– Хорошо ты делаешь, что едешь за ней, Янек. Но не говори ей того, что мне сказал. Она может это не так понять и станет со мной осторожной и недоверчивой. И ты на меня не обижайся и не думай, что я хотела тебя обмануть. У тебя в доме будет самая красивая женщина в округе. А самое главное – эта женщина любит тебя безгранично, слепой любовью. Только я, Гертруда, так тебя любила. И поэтому все мы будем счастливы: я, ты, она, а может, и Йоахим, потому что он наконец найдет тут настоящий родной дом и семью.

За деревней доктор три раза застревал в сугробах, слегка разъезженных тракторами и грузовиками с лесом. Самые высокие сугробы он объезжал полями, откуда ветер сдул снег на дорогу.

Брыгида не ждала его. Когда она открыла дверь, ее словно бы испугал вид доктора. А когда он велел ей паковать вещи и ехать с ним, а вдобавок упомянул о том, что они вместе идут на Новый год к Порвашу, она на минуточку должна была присесть в кресло, потому что ноги у нее вдруг ослабели. Потом

она взяла себя в руки, расставила на полу чемоданы и начала укладывать в них самые разные вещи для себя и для ребенка. Она делала это без складу и ладу, запихивая все как попало. Стоя на коленях возле чемоданов, она вдруг замирала, словно бы все не могла освоиться с его присутствием здесь, у нее, с фактом, что он приехал за ней через сугробы, и что они вместе проведут не только Рождество, но и Новый год. Она боялась думать о чем-то большем, и из-за этого радостного испуга ее движения были хаотичными, руки перестали слушаться. И в довершение ко всему она отдавала себе отчет в том, что она стоит на коленях, а он стоит над ней и рассматривает ее внимательно и с таким выражением лица, словно бы ему хочется нагнуться к ней, протянуть руки и поднять ее с пола – прирученную, униженную радостью, которой она не сумела скрыть.

– У меня есть вечернее платье из парчи с голыми плечами, – сказала она. – Но, наверное, неудобно на домашнюю вечеринку одеваться так пышно? Может, достаточно белой блузки с кружевами?

А он начал говорить короткими фразами, тоном, в котором она не слышала голоса нежности. Каждое слово звучало, как удар кнута:

– Ты – красивая женщина. На свете есть много вещей красивых, но бесполезных. Я помогу тебе понять, что красота женщины была создана для радости мужчины. Скорее всего мы будем счастливы вместе, хоть, возможно, время от времени ты и поплачешь немножко в уголке моего дома. Подумай, стоит ли жить с таким человеком, как я? Она наклонилась над открытым чемоданом и ответила:

– Ты приехал за мной, продираясь через сугробы. Ты сделал это для того, чтобы унизить меня даже своим признанием. Когда в один прекрасный день ты перестанешь меня унижать, я буду знать, что я тебе уже не нужна.

И она еще ниже склонилась над чемоданом, чтобы он не увидел на ее губах триумфальной улыбки.

В доме на полуострове горел свет во всех окнах первого этажа. Через открытую форточку в салоне в белую от снега ночь с легким морозцем вырывалось тепло и все более громкие голоса людей. Спрятавшись за побеленным стволом вишни, древний Клобук поглощал эти звуки как радостную музыку жизни, которая продолжалась, несмотря на зиму и ночь. Не заглядывая в окна, он знал, когда говорит писатель, когда смеется Халинка Турлей или мягко журчат слова доктора – каждый из этих голосов был ему знаком и приятен. Клобук любил этих людей так же, как Старый Бог; он ревновал их, но и желал им добра; был грозен и ласков; был всепрощающим, но и мстительным; озабоченным, но иногда и совершенно равнодушным. Он чувствовал себя творением их мечтаний и жаждал, чтобы эти мечтания неустанно взлетали к небу с рассыпанными по нему звездами, потому что из них и рождались птицы – все, не только он.

Стукнула парадная дверь. На скованный морозом снег осторожно вышла Гертруда Макух и по тропинке направилась к боковой калитке. Под толстым платком она несла что-то большое и тяжелое; она держала это как драгоценную вазу. Но возле калитки она остановилась и, как каждый вечер и каждое утро, оставила на колышках забора два куска хлеба для Клобука или соек – кто из птиц окажется проворней и быстрее.

Ее дом стоял неподалеку, с крышей, покрытой снегом. В комнате возле печи на маленькой скамеечке сидел Томаш Макух и смотрел в полуоткрытую дверцу, где огонь лизал березовые поленья. В комнате было тепло, потому что она велела ему целый день поддерживать огонь в печи. Он послушался ее, он всегда делал то, что она ему приказывала утром, ни больше и ни меньше. Он мог только выполнять ее приказы, ни на одну собственную мысль у него не было сил, потому что все его собственные мысли высосала великая печаль, которую он чувствовал в себе многие годы. Печаль, рожденная в годы неволи, но определенная доктором латинским названием одной из болезней.