Раз в год в Скиролавках
Шрифт:
Дети громко читали:
Крылатая ласточка, пылинка света,Ты под крыло родимой кровлиИз— за моря и бурь возвращаешься верно,Принеси нам из дали капельку счастья.Никто не слышал, какое желание прошептал Порваш, но все видели, что он заплакал на своем балконе. Заплакала и пани Халинка, потому что вдруг поняла, как сильно она полюбила маленькую птичку.
Может быть, каждый из присутствующих на подворье загадал про себя какое-нибудь желание, подобное тому, которое было в стихотворении Любиньского. Это можно было прочитать на огромном и просмоленном, как кухонный котел, лице плотника Севрука, заметить в лисьей фигурке Шчепана Жарына,
И хотя назавтра кто-то нашел на шоссе сбитую автомобилем маленькую ласточку, похожую на ту, которую выпустил на волю художник Порваш, то ведь в это время много молодых и старых ласточек летает над крышами домов и над дорогой, а та, Порвашева, не могла погибнуть, раз так высоко она взлетела в небо за каплей счастья для людей из Скиролавок.
О деревне, которая называется Весь Мир, и о том, что произошло
В июне, сразу после проливного дождя, Юстына Васильчук нашла в кустах сирени за своим домом мокрую курицу с золотистыми крыльями и розовым гребешком. Может быть, это была ее собственная курица (у нее их было так много, что она не помнила, как которая выглядит), но эта сразу показалась ей Клобуком, потому что очень ей хотелось иметь Клобука. Поскорее она схватила мокрую курицу и отнесла на чердак, где давно приготовила бочку с соломой и пером. Посадила Клобука в теплое перо, накормила его яичницей с корейкой, и птица сразу сладко заснула. На всякий случай, чтобы Клобук не передумал и не пошел к кому-нибудь другому, она привязала его к балке на очень длинную веревку. Потом, страшно счастливая, что у нее уже есть Клобук, она принесла снизу зеркальце, придвинула к бочке старый ящик, и, усевшись на него, стала разглядывать себя в зеркальце.
На чердаке было серо, потому что окошко, маленькое и запыленное, не пропускало много света. Однако Юстына видела свое лицо очень четко и еще раз убедилась в том, что она — красивая женщина. Но, будто бы ей было мало этого знания, она расстегнула белую блузочку, вынула свои белые груди и, взвешивая каждую из них на ладони, ласкала пальцами кораллики сосков, рассматривала их в зеркальце, улыбаясь себе припухшими губами. А когда Клобук пошевелился в бочке, она склонила к нему лицо и прошептала: «Я буду тебя поить и кормить, буду тебя гладить. А ты мне дашь за это доктора, чтобы он прикасался ко мне своими пальцами». Шептала она долго, страстно, то громче, то снова тише, почти неслышно, пока ей не сделалось жарко от этого шепота и не закружилась голова; сладость и упоительное бессилие слетели на нее, она не могла встать и так, возле бочки с Клобуком, пробыла до сумерек.
В это время доктор возвращался из далекой поездки, из города, где в паспортном бюро сдал документы на выезд в дальние страны. Неглович увидел погруженный в темноту дом Юстыны, и, словно дошли до него ее заклятья, он подумал о ней с болезненной спазмой в сердце, с тоской, сильной, как запах скошенного луга. Не знал доктор, что он оказался во власти женских чар, проехал на машине мимо дома Юстыны, свернул на дорогу к полуострову, а эту тоску счел тем самым чувством, которое всегда посещало его в это время года. Ведь везде было известно, даже в паспортном бюро, что в июне в докторе Негловиче оживало желание что-то изменить в своей жизни, уехать в далекие края или полететь самолетом, посмотреть на чужие лица и на чужие дела. Сам шеф паспортного бюро, подполковник Крупа, открывал по этому случаю обитые кожей двери своего кабинета и приглашал его к себе для разговора. Оба они — Крупа и Неглович — много лет назад год служили водном полку: Крупа — поручиком, командиром взвода, Неглович — врачом.
— И куда на этот раз вы собрались, доктор? — вежливо спрашивал подполковник Крупа, усаживая Негловича в мягкое кресло перед своим столом. — В Америку или в Африку? В Австралию или в Австрию?
— В Копенгаген, — сообщил Неглович. — Сын мой, Иоахим,
Похвалил подполковник Крупа предусмотрительность доктора, который, не желая обрекать себя на горячечную спешку, уже в июне сдает документы, хоть только в сентябре, а то и в октябре собирается поехать к сыну. Потом он в деликатной форме напомнил доктору, что уже десять лет, с тех пор, как подполковник Крупа руководит паспортным бюро, Неглович каждый год в это время приносит заполненный бланк, потом получает паспорт с красивым орлом на обложке, штемпелюет его визами разных стран — и никуда не едет.
— Вы подумайте, доктор, — в конце концов немного рассердился подполковник Крупа, — что было бы, если бы каждый гражданин обращался к нам за паспортом, проштамповывал его визами, а потом возвращал нам, никуда не выезжая? Наша ответственная работа потеряла бы тогда всякий смысл. Я понимаю, что вам наплевать на паспортное бюро, но вы проявляете и отсутствие уважения к доверию, которое вам оказало правительство его королевского величества короля Швеции, ее королевского величества королевы Великобритании и так далее, и так далее.
— На этот раз выеду, это уж точно, — пообещал доктор. — Правда, ненадолго, но выеду.
— Хотя бы на один день, — умоляюще проговорил подполковник Крупа, принимая от доктора его документы.
На обратной дороге, ведя свой старый автомобиль, доктор задумался над словами подполковника Крупы и пытался объяснить себе, почему он столько раз хотел выехать, а в конце концов никуда не ехал. Была ли причина в нем самом или вне его? Какая внутренняя сила приказывала ему каждый год заполнять длинный бланк, даже брать в руки паспорт, и какая сила запрещала ему выезжать или попросту возвращала его с дороги? Конечно, всегда находились какие-нибудь реальные причины, которые делали поездку невозможной — чья-нибудь болезнь, отзыв из отпуска потому, что некем было заменить его в Трумейках, наконец, внезапное отвращение к особе, с которой он должен был где-то в далеком свете встретиться. Но это скорее были предлоги, он хватался за них неожиданно, чтобы в последнюю минуту отказаться от поездки. Может быть, здесь скрывался род невроза, страх перед новыми пейзажами, перед знакомством с новыми городами и новыми людьми. Или вообще равнодушие к тому, что происходило где-то далеко и касалось совершенно незнакомых ему особ, полное отсутствие любопытства к тому, как они живут, в каких квартирах, что чувствуют другие люди в далеком мире. Он прочитал в какой-то книжке, что благодаря телевидению весь мир стал похож на маленькую деревню, где все между собой знакомы, заглядывают друг к другу через забор, принюхиваются к запахам из кухни соседа, сплетничают друг о друге, ходят в гости, все время на что-то обижаются и вечно ходят надутые один на другого. А раз так, то зачем покидать маленькую деревню по имени Скиролавки, чтобы очутиться в другой маленькой деревне по имени Весь Мир?
«На этот раз наверняка поеду, чтобы услышать первый заграничный концерт Иоахима», — твердо решил доктор.
И он так убежденно сообщил об этом Гертруде Макух, что она сразу начала собирать ему чемодан, а о предстоящей поездке доктора рассказала пани Басеньке, Порвашу и другим. Тотчас же пани Басенька размечталась, какой замечательный подарок привезет ей доктор из-за границы. Порваш советовал доктору, чтобы из Копенгагена он заскочил в Париж, потому что это близко, и там навестил бы барона Абендтойера, заверив его, что художник Порваш рисует для него все новые картины. И даже писатель Непомуцен Мария Любиньски почти поверил, что на этот раз доктор наверняка выедет.
Но в Скиролавках случилась вещь страшная, и на лавочке перед магазином старый Крыщак сказал своим приятелям:
— Доктор поедет. Но к нам уже не вернется.
После того, что случилось, каждому было ясно, что человек справедливый имел право навсегда покинуть Скиролавки, пешком или на машине, или улететь куда-нибудь на самолете. А летя в вышине, он должен отвернуться от оконца, чтобы даже сверху не взглянуть на маленькую деревню. И это не только потому, что таких маленьких деревень с самолета не увидишь, но и потому, что смотреть на нее не стоит.