Разгневанная река

Тхи Нгуен Динь

Старик достал из кошелки и развернул серый свитер.

— Ваш сын погиб. Это осталось после него… У меня и сейчас сердце кровью обливается, как вспомню, что пришлось вынести бедному Кхаку. Они пытали его несколько месяцев кряду. Он уже и на человека не был похож, но держался до конца. Еще шутил. Все читал мне по памяти стихи из «Кьеу». Увидел однажды, что у меня истрепалась одежда, и отдал мне свою рубашку. Ее передала ему с воли какая-то женщина. Сам он ее так ни разу и не надел. В этой рубашке я и похоронил его. Лучшего ничего не нашлось… Как только они не издевались над ним! Жгли током, били так, что даже стены камеры были в крови. На нем живого места не осталось, весь распух, и с головы до ног — сплошные синяки. Большие пальцы

на руках были почти совсем оторваны, его подвешивали за них на тросе… Когда он умер, я обмыл его, прибрал, и лежал он такой спокойный, ясный, словно и не было всех этих мук… Вы не поверите, какой-то месяц с небольшим пробыл я в тюрьме с вашим Кхаком, а хоронил — горевал, будто по родному сыну! Господи боже мой, что это был за человек!..

Тетушка Май слушала, глядя на старика каким-то далеким-далеким взглядом, и лишь время от времени еле заметно кивала головой. Куен сидела затаив дыхание и, прижав к себе девочку, казалось, впитывала в себя каждое слово.

Спустились сумерки, в доме стало совсем темно, но света не зажигали. Старик все говорил, говорил, изливая то, что накопилось в душе за долгие месяцы, проведенные в тюрьме.

— Я всего два дня как на воле. Только вышел за ворота тюрьмы, тут же пошел разыскивать его могилу. Боялся, не дай бог забуду, где она, тогда никто уже не найдет. Ведь времени прошло немало, и дожди и ветры были. Но нет, я хорошо запомнил: лежит наш Кхак рядом с рисовым полем, недалеко от одинокой гуайявы. Могилку я подправил и надпись сделал, все как полагается. Вздумаете навестить сынка, пошлите за мной Куен в пагоду Нгай, она находится у горы До. Пусть спросит старика Хьеу, ей покажут. Тамошняя настоятельница пригласила меня присматривать за пагодой. Место безлюдное, пагода ветхая, разрушаться начала. Невестка, правда, меня не отпускает, да у них у самих семь ртов, рисовой похлебки не напасешься. А сына все еще в тюрьме держат. Нет, мне, кроме как в эту пагоду, податься некуда. Ну вот, значит, долг я свой выполнил, теперь, с вашего позволения, пойду.

Старик поднялся со скамьи. Май словно очнулась.

— Что вы, как можно! На дворе ночь, дорога неблизкая, переночуйте у нас, утром пойдете.

— Благодарствую, тетушка, но меня дела ждут. Я и так только за полночь доберусь.

— Ну, если дела — не смеем неволить. Дороже Кхака у меня не было никого на свете. И вот… такая беда. Теперь… — Голос старой Май задрожал, прервался, но она справилась с собой: — Не знаю, как и благодарить вас! За все, что вы сделали…

Выйдя во двор, старик надел нон, повесил через плечо кошелку и, поклонившись на прощание, направился к воротам. Куен пошла проводить его и тут только вспомнила то, о чем хотела спросить еще во время их беседы.

— Простите, вы упомянули про какую-то женщину. Вам известно, кто она?

— Ах да! — Старик остановился. — Я ведь думал, что это его жена. Сам он, когда отдавал мне рубашку, так вроде и сказал: жена прислала. И ребята в тюрьме говорили, приходила, мол, жена его, хлопотала о свидании. Свидание не разрешили, а передачу он получил. Может, они недавно поженились? А то у партийных и так бывает — скажут, что женаты, чтобы удобней связь со своими держать. Но тут что-то не похоже. Ребята говорили, любила она его. Может, и вправду жена.

Он вздохнул, задумался. Да, видно, над домом этим тяготеет рок!..

Стемнело. Старик еще раз простился и ушел.

2

Вернувшись в дом, Куен застала мать на том же месте: она неподвижно сидела рядом с Тху, горестно опустив голову. Дом казался вымершим. Тишину нарушали лишь всхлипывания девочки. И тут Куен вдруг охватил страх: ей представилось, что мать умерла. Но нет, нельзя опускать руки, иначе все в доме пойдет прахом! Ведь она теперь стала опорой семьи, единственным утешением старой матери.

Куен вывернула фитиль и пошла на кухню готовить

ужин.

Они сели ужинать. Тетушка Май чувствовала такую слабость, что палочки валились у нее из рук. На все уговоры Куен она отвечала только: «Оставь меня, дочка, покорми лучше Тху». Девочка не сводила глаз с бабушки и тети. Она видела их горе и едва сдерживалась, чтобы снова не расплакаться.

Когда Куен убрала поднос с посудой, старая Май сказала ей:

— Возьми кусок белой ткани в моем узле, оторви ленту и повяжи Тху. Да зажги благовонные палочки на алтаре, я помолюсь.

Куен обвязала голову Тху белой траурной лентой. Старушка обняла девочку, притянула ее к своей иссохшей груди:

— Тебе, внучка, уже девять лет, и теперь ты вместе с нами три года будешь носить траур. Твой отец ушел туда, где пребывает душа дедушки. Французы сослали дедушку на каторгу, и он там умер. А теперь они убили твоего отца. Это не люди, это — звери!.. Я теперь стала совсем уже старенькая, умру — останешься жить с тетей. А вырастешь — не забывай об отце!

Куен хлопотала у алтаря, прислушиваясь к тому, что говорит мать. Эти неторопливые наставления словно возвратили Куен в далекое детство, когда вот так же, как теперь, мать, оставшись без мужа, говорила с ней и братом. Как и Тху, отца своего Куен видела, когда была совсем еще маленькой, и образ его едва сохранился в ее памяти. Иногда он снился ей, но как-то смутно, неопределенно, и, проснувшись, она никак не могла вспомнить его лицо. Всякий раз, когда в семье случалось что-нибудь серьезное, мать непременно вспоминала об отце, поэтому, хотя они и росли без отца, дух его постоянно присутствовал в семье. Часто по вечерам, когда Куен слушала наставления матери, ей казалось, что она слышит самого отца. Мать удивительно живо помнила каждую черточку в характере отца и, рассказывая о нем детям, умела передать даже его интонации, манеру держаться. Вероятно, именно эта постоянная живая память о муже и придавала мягкой от природы тетушке Май силу в борьбе с невзгодами. Но достанет ли на этот раз у нее сил, выдержит ли она? У Куен разрывалось сердце.

Когда циновка была разостлана на кирпичном возвышении перед алтарем, старушка поднялась на него, внимательно осмотрела, все ли на месте, все ли сделано, как того требует ритуал, и, опустившись на колени, низко поклонилась. Стоявшие за ее спиной Куен и Тху потрясли сложенными на уровне груди ладонями, после чего Куен вывела девочку из дому. Старушка поднялась и зашептала молитву. С порога комнаты Куен смотрела на алтарь, и в струях дыма, поднимавшегося от благовонных палочек, ей словно виделись души отца и брата, сошедшие с небес и строго взиравшие на них.

Старая Май склонила голову и молча застыла перед алтарем, мысленно обращаясь к мужу: «Теперь сын с тобой… Если бы ты знал, как я устала и как я слаба! Все, что ты наказывал мне, я исполнила. Я вырастила детей добрыми и послушными, ни одним проступком не запятнали они чести нашей семьи. Прости за то, что не смогла уберечь Кхака. Но сын наш отдал жизнь за людей, за отчизну, и нам не должно стыдиться за него. Боже праведный! Какие муки принял он перед смертью! Ты, отец, должен помочь ему на том свете. Видно, скоро и я отправлюсь туда». Старушка горестно вздохнула. «Ну а ты, сын мой, что же ты покинул свою мать? Ушел из жизни, умер на чужбине, не дал мне закрыть тебе очи, не дал услышать твои последние слова! О Кхак, Кхак! Сынок мой родной! Как же мне теперь жить!»

Старая Май опустилась на колени, чтобы поклониться, но тут силы оставили ее и она повалилась на циновку.

— Мама, мамочка! — Куен хлопотала возле матери, стараясь привести ее в чувство.

Старушка открыла глаза.

— Иди, мама, ляг, отдохни!

— Помоги мне дойти до кровати, дочка.

Куен отвела мать в ее комнату, уложила на кровать и, укрыв одеялом, опустила москитник.

— Постарайся заснуть, мамочка. Ради нас с Тху побереги себя. Что поделаешь, такова, видно, судьба!