Разгон
Шрифт:
– Коварство или скрытые действия. Семь букв? Знаете?
Пронченко и профессор, оказывается, ломали голову над журнальным кроссвордом. Самое примитивное занятие из всех, какие только мог вообразить себе Карналь.
– Ну, что же вы молчите?
– торопил его профессор.
– Интриги?
– подсказал Пронченко.
– Минуточку. Линейка - ложится. Шторм - сходится. Мотив - точно. Так и записываем: интриги.
Пронченко встал, подал Карналю руку.
– Садитесь пить с нами чай. С Рэмом Ивановичем, надеюсь, вы знакомы.
– В общих чертах, - буркнул профессор, -
– Среди людей несколько иначе?
– спросил Пронченко, и Карналь никак не мог взять в толк, спорят они или шутят, а может, просто дают отдых мозгу, так же как с этим нелепым кроссвордом.
– Кстати, студент Карналь подает надежды, - неожиданно сказал Рэм Иванович.
– Его научная работа получила первую премию Министерства высшего образования.
– Знаю, - кивнул головой Пронченко.
– И как вы думаете использовать его после университета?
– А вот этого не знаю.
– Тогда кто же знает?
– Его научные руководители, воспитатели.
– Он жалуется, что его...
– Я не жаловался, - вырвалось у Карналя.
Верико Нодаровна принесла еще стакан чаю, Пронченко стал знакомить Карналя с женой. Карналь дернулся, чтобы встать навстречу женщине, но почувствовал, что его что-то удерживает снизу. Это "что-то" не было для него тайной. Все университетские стулья вместо фанерного круга имели плетеные сиденья - тоненькие палочки прибиты к каркасу маленькими гвоздочками. Гвоздочки, как известно, имеют головки с закраинами - прекрасный инструмент для продырявливания студенческих юбок и брюк. У Карналя единственные его брюки имели уже несколько таких "ранений", но сейчас речь шла уж не о целости брюк, а о его воспитанности, уважительном отношении к женщине. Карналь рванулся что было силы, но стул вцепился ему в брюки. Пришлось тянуть за собой и стул. Студент выглядел так комично, что Рэм Иванович не выдержал и захохотал. Пронченко тоже не удержался от смеха, только Верико Нодаровна укоризненно взглянула на мужа и, помогая Карналю освободиться от стула, сказала:
– Ты опять перепутал стулья, Володя. Я же просила тебя никогда не давать этот поломанный гостям, самому садиться на него.
– Студент - это не гость!
– закричал Рэм Иванович.
– Студент - человек для приключений. Когда же и не испытать всяческие приключения, если не в студенческие годы?
– Вы у нас впервые?
– спросила Верико Нодаровна. Она говорила с приятным грузинским акцентом.
– Правда, Володя, впервые?
– обратилась она к мужу.
– Не приглашали, потому и впервые, - добродушно буркнул Пронченко. Потому и жалуется аж в Ленинград, а нам не сказал ничего.
– Я не жаловался, - снова стал было оправдываться Карналь.
Но его перебил профессор:
– Я страдаю склонностью к неточности. Constitutionally inaccurate! как говорят англичане. Жалоб не было. Я не встретил таких слов в письме нашего молодого друга. Так?
– Так, - согласился Карналь, пока еще не понимая, куда клонит профессор.
– Но разве истинное положение вещей зависит от того или другого сочетания слов?
– Простите, профессор, - спокойно вмешался Пронченко, - но ведь мы знаем, что постановления в государстве с плановым хозяйством могут направлять целые участки жизни. А декартовская энумерация? Вы же математик, а математики спят и видят мир не то что описанный и прорегистрированный, но формализованный до таких пределов, что даже для поцелуев они мечтают вывести точные формулы.
Профессор вскочил со стула, хотел пробежать по комнате, беспомощно развел руками.
– У вас тут не разгонишься! Вы что - играете в скромность? Почему вам не дадут квартиру? Ведь тот, кто нес бремя войны, имеет право пользоваться плодами победы!
– Мы с Верико и пользуемся!
– заметил Пронченко.
– У нас целых две комнаты на двоих. По комнате на каждого! Это же целое богатство, профессор!
– Вы называете это комнатой?
– профессор натолкнулся на стул, ударившись, запрыгал на одной ноге.
– Могли бы хоть сократить до минимума меблировку. В моей ленинградской квартире, например, просторно, как на стадионе. В блокаду я сжег всю мебель, чтобы согревать свое старое тело. Пришлось даже зацепить кое-что из библиотеки. Пытался выбирать малоценное. Но разве ж для ученого книги могут быть малоценными? Теперь страшно подумать...
– А у меня был случай, когда я своим командирским танком разворотил стену сельской библиотеки. Засели там два фашистских пулеметчика, и мы никак не могли их выкурить. Пришлось идти на таран. Не знали мы, что там библиотека, да если бы и знали, все равно пришлось бы идти. Когда разворотил стены, танк влетел в дом. Улеглась пылища, глянул - книги, растерзанные как люди. А мои хлопцы уже выскочили из танка, собирают то, что уцелело. Один несет "Гаргантюа и Пантагрюэля", знаете, школьное издание, читаное-перечитаное... Я своей Верико до сих пор про этот случай не рассказывал, боюсь даже сейчас. Хотя подумать, что мог ты тогда на фронте...
– А мне пришлось спасать гаубицу, - вмешался в разговор Карналь, выковыривала с башни польского костела фашистского пулеметчика, и на нее насела рота фашистских автоматчиков. Насилу отбили. А костел гаубица разрушила капитально. От пулеметчика одни воспоминания... Когда же мы отбили тот городок, то к командиру пришла делегация граждан с протестом. Мол, повредили костел. Четырнадцатый век.
Профессор между тем сел, взялся за стакан, но чай уже остыл.
– Имея такую очаровательную жену, не грех угостить и грузинским вином, - воскликнул он.
Пронченко заглянул в угол за плетенную из лозы этажерку, набитую книгами и рукописями.
– Грузинского нет, - сказал оттуда, - а портвейн три семерки есть. Хотите?
– Налейте хотя бы нашему молодому другу!
– А почему такая честь?
– удивился Пронченко.
– Уж коли пить, так всем. За знакомство и за сотрудничество. Или как лучше? Может, за успехи нашей науки?
Он налил вино в стаканы. Пришла Верико Нодаровна. Профессор галантно уступил ей место, но она принесла табурет и села рядом. Пронченко плеснул ей немного из бутылки.