Разговор с Богом

Шукшина Людмила

Когда Авраамий и Ефрем вошли в келью, Игнатий, полусидя, обложенный высокими подушками, читал Евангелие. Лицо не белое, щёки порозовели, сухие пальцы подрагивали, переворачивая страницу… Старец подошёл к нему, сел на табурет, Ефрем устроился в уголке на маленькой скамеечке. – Много лет мы с тобой рядом, старче, а я мало что о тебе знаю, отхожу я, и хочу просить у тебя, расскажи мне о своей жизни, поговорим напоследок… Завари-ка нам Иван-травы, – тихо попросил он Ефрема, – посидим, узвару 15 попьём… Ефрем пошарил на полке, достал глиняные кружки, полотняный мешочек с травой, насыпал в маленький котелок три щепотки, вышел на улицу, где за углом кельи под навесом были сложены дрова и стояла низкая тренога. Он набрал щепок, высек огонь, подул на тлевший трут 16 , поднес его к бересте под треногой, а когда та весело затрещала озорным рыжим огоньком, обложил всё щепочками… Через несколько минут вода закипела…

15

Взвар, узвар – напиток из сухих фруктов, трав, ягод с добавлением мёда, компот или травяной чай

16

Трут – высушенный гриб-трутовик, который тлеет от попавшей на него искры, часть огнива

– А родился я, – начал Авраамий, и взгляд его стал глубоким, как омут, и туманным, словно смотрел он в далёкую даль, – родился я здесь, в Смоленске… Крещён Афанасием… Семья наша была небедная, боярская, батюшка мой, Симеон, за честную жизнь и справедливый характер был всеми почитаем, к народу милостив, у князя в чести… Княжил тогда Ростислав Мстиславич, затем Роман Ростиславич, но уж тогда отец отошёл от дел. Было у них с матушкой двенадцать дочерей, но батюшка

всё молил о сыне, все монастыри они с матушкой объездили, особенно часто живали в Селищах, в монастыре Успения Богородицы, что поприщах в шести от Смоленска 17 , куда я потом, волей Божию, и постригся. Дома было тихо, благостно, сёстры младшие все научены грамоте, старшие уж повыходили замуж и приезжали в гости уже со своими детьми. С малолетства помню иконы в доме, лики святых, чтение Евангелия по вечерам, службы в храме. А ещё помню, как я, дитя, видел ангелов и играл с ними, а матушка испугалась и пошла к священнику, а он сказал, что дитя будет Божие. Когда подрос, отдали меня в учение в школу монастырскую. Очень любил я читать книги, всё мне давалось… Только другие отроки завидовали лёгкости моего учения, да смеялись над тихостью характера, а я и не любил ни игры, ни компании весёлые, ни гульбища, любил святые книги, да храм… А ещё любил я сызмала убегать к Смолигову ручью, что тёк от святых ключей ниже Васильевского храма, было у меня там место тайное за ракитовым кустом: сяду на камень, да гляжу то в воду, то на муравьёв под ногами, до чего народец трудолюбивый, послушный, смиренный, то птичек слушаю, то в небо смотрю – и словно уходят мои детские обиды, растворяются в тишине, в красоте, в воде…

17

Поприще, верста – около 1,5 км.

Когда я подрос, родители уже были пожилые, и вот надумали они меня женить. Две ночи стоял я на коленях перед образами Спасителя и Богородицы, а днём умолял родителей повременить… Они дали мне сроку год, да в этот год и умерли, я их схоронил, часть имения своего роздал бедным да нуждающимся, а часть продал и с деньгами пошёл в Селище, в Богородичную обитель, к игумену того монастыря, где меня родители у Бога вымолили. Приняли охотно, грамотных было немного… Как хорошо жить в сельском монастыре! Тишина, покой, работа, молитва непрестанная, книги в монастырском книговнике 18 все перечёл, да ещё и из других монастырей брал, просил у братий, приносили… – Вот за это чтение ты и пострадал, – слабо улыбнулся Игнатий, – за книги эти… – Да не за книги, батюшка, а за свою гордыню… Не понимал я тогда, что искушающий также виноват перед Господом, как и соблазнившиеся, а может, и более того… Молодой был, радостный, что священником стал, что Литургию Божественную могу служить (и как служил! когда чашу выносил и возглашал, каждая частица моя трепетала от страха Божия и величия Его!), казалось мне, что все неправильно живут, потому что не знают, как правильно, что можно всем объяснить, всех научить… И объяснял… А народу в наш монастырёк приходило, а денег притекало! Так прошло тридцать лет! Игумен сначала радовался, а затем пошли зависть, пересуды, раздоры… Монахи стали на меня наговаривать, игумен злился, запрещал мне проповедовать… Пять лет жил я в клевете и прещениях 19 , потом выгнали меня, как пса худого, и пошёл я в Смоленск, нашёл самый бедный монастырь в Садках, беднее не было: храмик старый деревянный, да три кельи убогие, мне и спать-то там негде, но меня взяли… Хорошо, лето было, тепло, ночевал я у пруда в шалаше, да больше и не спал вовсе: сядешь как в детстве на камушек, да молишься и благодаришь Бога за всю эту красоту, а небо над тобою свечками Божьими блистает – и такая благодать в душе! Думал я скрыться там для тихой молитвы… Только прознали мои чада духовные, что я в Крестовом монастыре, стали на службу через реку ездить, так по воскресным дням особый перевоз работал с Рачевского конца на наш берег. Храм поставили новый, большой, каменный, трапезную с поварней, кельи монашеские, кладовые, житницы, припасов навезли, братия умножилась… Храм украсили богато позолотою, и завесами дорогими, и иконами. Я сам написал две иконы: Страшный суд и изображение мытарств, проходимых душою по смерти, чтобы люди боялись греха и отвращались от него. Житьё было самое монашеское: служба да молитва, народ приходил для наставления и вразумления, моя сидейка 20 под ивой возле пруда никогда не пустовала… Сколько людей теми увещеваниями оставили грешную жизнь свою и исправились истинным покаянием! – А видел ты бесов, отче? – спросил вдруг тихо сидевший доселе Ефрем, и сам испугался своей дерзости – встрял в беседу старцев! Но Авраамий повернулся к нему с улыбкой: – Видел ночами, когда один молился; они прилюдно не покажутся, а полуночной порой налетают, как псы бешеные, то в виде зверей рыкающих, то воинов секущих, то жён бесстыдных, и отгоняемы бывают токмо молитвой, нельзя им показать ни страха, ни уныния, молитва и щит наш, и меч, и оберег… А дух токмо верой укрепляется, токмо верой… Не смогли они меня взять ничем, так через злые сердца стали нападать… Да и не злые те люди были вовсе, а заблудшие, слабые, да сбитые с толку… Ожесточились души их, и стали они народ озлоблять, распускать слухи, что чернокнижник, волхв, лжепророк… – Это я уж помню, – покаянно прошелестел Игнатий, – я был тогда епископом в Смоленске, прибежал служка – толпа на дворе! Мы с отцом Петром и князем Мстиславом обсуждали церковные дела, вышли на крыльцо, темно народу, все кричат, кто хулит, кто оправдывает, священники ярятся, кулаками трясут, а впереди чернец высокий, худой до белизны лица, взгляд кроткий, смиренный… Тогда я впервые тебя увидел, отче… Стали разбирать обвинения: сразу понятно – всё глум: объядение, блуд, колдовство, чернокнижие… Един токмо взгляд на измождённое постом бледное лицо, сухое тело, кости можно было сосчитать, как мощи… А толпа кричит, суда требует, какого суда? Над кем? Я ведь сказал тогда, что не вижу вины твоей, так они что придумали, обвинили, что читал ты глубинные книги, ну это уж ни в какие ворота… А тут ещё Лука Прусин прибежал из храма архангела Михаила со Смядыни, был ему глас Господень: «Се ведут угодника моего Авраамия на истязание… ты же не соблазнись о нём.» Лука кричит, что неповинен тот, кого вы осуждаете, священники требуют изгнать, заточить лицемера, народ вопит: сжечь еретика, убить волхва! Мы с князем посовещались и решили удалить тебя от греха подальше назад в Селище, прости, старче, ни единого мига не сомневался я в твоей невиновности, но испугался тогда, бунта испугался… Народ легко настроить, он всему верит, а уж глупостям скорее, чем правде… – А ведь я чёл тогда голубиные книги, – тихо сказал Авраамий. Такое изумление прочиталось во взгляде Игнатия, что он даже привстал от подушек, словно забыв, что умирает… Но сил не было, откинулся назад, и только с недоумением взглянул сначала почему-то на Ефрема, словно тот знал ответ, затем на старца и коротко выдохнул: – Как чёл? Где брал? Зачем? – Не мог я сказать тебе, отче, никак не мог, не ты у меня прощения должен просить, а я у тебя… Но сказать не мог… Некоторые из чад моих духовных признались мне на исповеди, что есть у нас в городе ересь голубиная, купцами царьградскими занесённая, и улавливают в ту ересь православных, да ведь простых мирян им не надобно, а ищут бояр, купцов, смущают души некрепкие… Вот чтобы им отпор дать, нужно мне было знать, что за ересь, в чём её смысл, что за книги такие голубиные… И принесли мне эти книги, и я их чёл, и людям объяснял, и много народу от этой ереси отвратил. А как расскажешь – тайна исповеди… Сейчас-то уж что, все они умерли, а тогда не мог я эту тайну нарушить. А кто-то из священства про то прознал, ну, про книги эти, а дальше ты всё знаешь, прости меня, Игнатий, прости, Христа ради…

18

Книговник – помещение, где переписывали и хранили книги

19

Прещение – запрет

20

Сидейка – скамейка

Игумен долго молчал, вытер испарину со лба бледной рукой, покачал головой: – Не знал я сего, не ведал, – опять молчал долго, молился слабым шёпотом, потом тихо добавил, – а если бы и знал, что это меняет? Вина твоя, что утаил правду, а как её сказать? Тайна!.. А ведь Бог показал нам, что ты неповинен: хулители 21 твои стали болеть, а иные умирать, а Лазарь блаженный, который сейчас епископ, тогда ещё был священником, пришёл ко мне и сказал, что слышал он глас Божий: «Граду сему великая епитимья будет за изгнание неповинного человека Божьего…» – Батюшка, а засуха-то, засуха… – вдруг вскинулся из своего угла Ефрем, – Сушь великая над городом, бездожие страшное. Писано было в тот год в летописи: «Увяли все растения земные, и сады, и плоды, и высохли все источники и потоки, и земля иссохла, потрескавшись…» Сколько мы тогда молебнов отслужили! Ходили вокруг города и со святыми иконами, и с честными крестами, и со святою водою – не было дождя… – Пока отец Володимир не услышал вразумление от Господа про старца Авраамия, не пришёл ко мне да не напомнил про тебя, батюшка… Помнишь я призвал тебя из Селища, умолял простить всех нас, помолиться о дожде и благословить город…

И ведь ушёл ты с молитвою, и пошёл дождь… Какой это был ливень! Кажется, такого благодатного дождя не видал я во всю мою жизнь… Как ликовал город! – Я шел за батюшкой и слышал, как он молился, – опять встрял Ефрем, – говорил он так истово, со слезами: «Услышь, Боже, и спаси нас, Владыка Вседержитель, молитвами Твоего святителя и всех Твоих священнослужителей, и всех Твоих людей. И отврати гнев Свой от всех рабов Твоих, и помилуй этот город и всех Твоих людей, и приими милостиво воздыхание всех молящихся тебе со слезами, и пусти, и пошли дождь, напои лицо земли, возвесели людей и скотов. Господи, услышь и помилуй!» и так много, много раз повторял он слезно, простирая руки… И как хлынул ливень!.. – Многие приходили потом ко мне с покаянием, чтобы простить им клевету на тебя… Кто говорил, что от зависти, иные от злобы, другие по малодушию, прочие по чьему-либо наущению… все раскаялись… скольким я тогда отпустил вину, помня твою просьбу молиться за них и твоё прещение их наказывать. Знаешь, отче, по-христиански мне это понятно, но наказать всё же стоило, чтоб неповадно было вдругорядь… – Не всё ты, Инатий, ведаешь, право, чужое сердце – потёмки… Много я за жизнь претерпел козней от разных людей, но чисто и спокойно было сердце моё, только всегда молился за них: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят…» да считал, что всё по грехам моим и для очищения… Всё для возрастания души и восхождения духа полезно… Но здесь впервые в жизни вошла в моё сердце обида: за что, Господи? За что? И никак не мог я ту обиду побороть, сколь ни постился, сколь ни молился, сидела она занозой в душе… Стал я тогда умолять ангела своего хранителя объяснить мне, а святого Пантелеймона исцелить меня. И вот однажды в сонном видении пришли ко мне два юноты 22 светлых, один с крылами… Другой и говорит мне печальным гласом: «Дошла твоя молитва до Господа… Смотри, старче…» и показывает на небо… Поднял я главу свою недостойную и онемел: предо мною врата небесные, у врат апостол Пётр с ключами, проходят в них люди светлые, в белых одеждах. Хотел я за ними пройти, да Пётр показал мне на то место, где сердце, а там малое такое чёрное пятнышко, и держит оно меня, словно не пускает вперёд. И понял я, что это моя обида… А Пётр и говорит мне: «Молитесь за гонящих вас, ибо ваша участь трудна, а их страшна…» Повернулся я, чтобы прочь идти, и увидел кучку людей: одежды чёрные, дух от них смрадный, лица их ужасны… Стоят все на краю жуткой бездны, пятятся от неё, а двигаются всё равно вперёд… И так им страшно! Вскрикнул я, и всё исчезло. Так мне Бог показал, что даже малая обида не пустит в Царствие Небесное. Понял я: почто их сужу, если каждому за себя придётся дать ответ в день Суда? Недолго уж осталось! Теперь недолго…А ещё я молился тогда, – повернулся он к Ефрему, – Господи, прости мне обиду мою… прости, Господи… тогда и дождь пошёл, видно, простил… Милостив Господь, ко всем милостив… – Батюшка, – после долгого молчания вдруг тихо произнёс Игнатий, – исповедаться хочу, пока силы есть… Господи, приими моё покаяние… Ефрем тихо вышел из кельи…

21

Хула – осуждение, ругательство, клевета

22

Юнота – юноша, отрок

Находившись по городу и надивившись его красоте и размерам, усталые купцы уже подходили назад к Пятницкому торгу и были недалече от дома Любима, как вдруг какая-то заполошная баба заголосила на весь торг: «Преставился, преставился, заступник наш, батюшка Авраамий, на кого ж ты нас, сирот…» Одинец, как-то враз ставший отроком Григорием, истово закрестился. Народ попадал на колени, многие заплакали… «Не мели, чего не знаешь, – строго оборвал бабу высокий суровый монах, – жив старец праведный, а почил отец Игнатий.» Весь торг опять дружно закрестился, вздох облегчения пролетел по толпе… Люди повставали с колен, многие пошли к церкви ставить свечи, кто за здравие Авраамия, кто за упокой Игнатия. Одинец облегчённо выдохнул. – Что за переполох? – спросил грек. – Епископ наш бывший, когда стал стар, основал монастырь, а игуменом в нём назначил отца Авраамия. Мы встретили его сегодня. Подружились они сильно в старости, вместе служили, вместе молились, вместе книги божественные читали, вместе народ принимали… Преставился Игнатий… Ну, пошли уже, а то отец заругает, что долго, пока до дома дойдём, расскажу вам про Авраамия… А родился он в благочестивой семье смоленского боярина Симеона, а мать его Мария имела двенадцать дочерей, но всё молили они о сыне…

ЛЕГЕНДА О МЕРКУРИИ.

Ангел плакал… Его ангел… Он опять видел во сне плачущего ангела… Это над его трудной и не очень счастливой судьбой… В прошлый раз этот сон был дома, на родине, в далёкой Моравии, несколько лет назад. Тогда, чтобы спасти свою жизнь, пришлось уехать с родной земли в этот чужой богатый город, в эту холодную страну. Князь Смоленский Ростислав, правнук знаменитого Ростислава Мстиславича, Великого Князя Смоленского, мудрого правителя, строителя, сделавшего город и княжество могучим и богатым… Так вот, князь набирал воинов в свою дружину, а он был очень хорошим воином, римским воином… Вот они насмешки судьбы! Он часто спрашивал себя последние годы: кто ты?

От настоящего отца (о котором узнал лишь несколько лет назад) ему достался мужественный характер и королевская кровь, от матери любовь к родной земле и православная вера, от приёмного отца знание древней греческой философии и странное для моравского леха 23 имя римского бога торговли Меркурий. Отец мечтал, чтобы его первенец стал богатым. Знал ли он, что Меркурий не его сын? Скорее всего, нет. Старый Собеслав был искренен, благороден и прямодушен, он бы не смог ни скрывать столько лет, ни притворяться. Но мать? Но король? Отец? Боже, кого теперь называть отцом? Эта рана затянулась в его душе здесь, на чужбине, что стала родиной… Он просто старался об этом не думать. Хорошо, что уехал оттуда, натворил бы дел со своим характером. И вот теперь он, моравский лех королевской крови, римский воин православной веры, помощник воеводы смоленского князя, Меркурий-Вратислав готовится к битве…

23

Лех – князь

А битва буквально стояла на пороге! Прелагатый 24 донёс вчера князю, да уже не Ростиславу, к которому он тогда нанимался, Ростислав теперь – Великий Князь Киевский… Ныне правит Всеволод (внук Романа Ростиславича) ранее князь псковский, новгородский, теперь смоленский… Так вот, донёс прелагатый, что татары подошли к Долгомостью и остановились в двадцати пяти поприщах 25 от Смоленска… Вечор прибежал парнишка Ждан, посыльный от князя.

24

Прелагатый – разведчик, прелага – разведка

25

Поприще – мера длины, около полутора километров

Ждан был мальчонка-сирота, жил при младшей дружине княжеской в общей истопке 26 . Откуда пришёл, никто того не ведает, да и не узнать теперь. Было тому лета два назад: худой, нечёсаный, грязный, почти вполз в дружинную истопку, еле живой от голода. Дружинники его пожалели, накормили, так он заполз под лавку и три дня вылезал оттуда только по великой нужде ночью, боялся, что выгонят, а днём, как мышь, точил всё, что ему воины бросали: сухари, ветреное 27 мясо, яблоки… Потом двое парней из младшей дружины выволокли его во двор, отмыли возле коновязи в большом долблёном корыте, из которого пьют кони, там вода-то потеплее, чем в колодце, переодели в кое-как урезанные да подшитые свои порты и рубаху, постригли «под горшок», расчесали, да и оставили у себя… Мальчонка оказался смышлёный, расторопный, весёлый, обжился быстро, только не помнил ничего, кроме имени – Ждан, словно какой-то ужас, как заслонкой, закрыл ему память.

26

Истопка – изба

27

Ветреное (мясо, рыба) – вяленое

Первое время прятали его от воеводы и князя, да разве шило в мешке утаишь, повинились, да попросили оставить его хоть посыльным, пропадёт ведь… Обещали кормить всем миром. Воевода сперва шибко гневался, грозил всем воям карой, но Меркурий взял Ждана к себе в избу, пока у того гнев утихнет. А уж к тому времени жил он не со всей дружиной, а отдельно, правда, тут же, недалече, на Подоле, и был уже помощником воеводы. Воевода стар, но опытен и в делах сведущ, да город больно велик, хлопот много: тут и заморские купцы на Смядыни, и Варяжская слобода, и торговые концы, и ремесленные, и посады разные… Князь ведал всем, но в мирное время больше управлял мирскими делами, воевода старшей дружиной: младшие воеводы, посадники, тысяцкие – все родовитые княжьи слуги под его началом, а Меркурию поручили младшую дружину. В ней почти треть наёмников: варяги, печенеги, венгры, а он знал языки, хотя все говорили на такой греко-латинско-немецкой смеси, разбавленной местным славянским говором кривичей, что глаголич 28 требовался редко… Так и звали их в народе: молодой воевода и старый воевода.

28

Глаголич – переводчик