Разговоры за чайным столом
Шрифт:
«Недурно сделано», — обратился я к нему, когда занавес опустился после второго действия при общем хохоте.
«Да, кажется, очень смешно», — ответил он.
Я взглянул на него — он был почти юноша.
«Вы еще слишком молоды, чтоб быть моралистом». Он засмеялся коротким смехом. «Со временем это пройдет», — ответил он мне.
Впоследствии он рассказал мне свою историю. Он сам был комическим актером в Мельбурне, — он был австралиец. Только для него третий акт имел иную развязку. Его жена, которую он любил, отнеслась к жизни серьезно и кончила самоубийством. Сделала такую глупость.
— Мужчины — животные, — заявила тут студентка, иной раз любившая употребить крепкое словцо.
— Я сама думала так в молодости, — сказала светская дама.
— А
— Без сомнения, в человеке много животного, — отвечала хозяйка. — Но… видите ли, много лет тому назад, когда я была еще очень молода, я высказала это самое мнение, то есть что мужчина — животное, одной старой леди, у которой жила в Брюсселе, где проводила зиму. Она была хорошей знакомой отца, одной из добрейших и милейших женщин в свете — можно сказать, близкой к совершенству, — хотя о ней как о знаменитой красавице времен королевы Виктории и ходило много рассказов.
Я лично никогда им не верила. Когда я впервые увидела Магтергорн в летний вечер, он мне напомнил ее доброе, бесстрастное, спокойное лицо, обрамленное серебряными волосами. Я сама не знаю, почему.
— Дорогая моя, — со смехом заметила старая дева, — ваша привычка украшать свою речь анекдотами придает ей сходство с синематографом.
— Я и сама замечаю это, — соглашалась светская дама. — Я стараюсь захватить слишком много.
— Искусство хорошего рассказчика состоит в том, чтобы уметь избегать несущественного, — заметил философ. — У меня есть знакомая, ни разу, насколько я знаю, не добравшаяся до конца рассказа. Совершенно безразлично, например, как звали человека, сказавшего или сделавшего что-нибудь, — Брауном, или Джонсом, или Робинсоном, — но она будет мучиться, пытаясь припомнить: «Ах, боже мой, боже мой! — восклицает она бесконечное число раз. — Я так хорошо помнила его имя. Какая же я глупая!» Она расскажет вам, почему должна помнить его имя, как всегда помнила его до последней минуты. Она обращается с просьбой к половине присутствующих, прося помочь ей. Безнадежно пытаться вернуть ее к рассказу: ее умом всецело овладевает одна мысль. Наконец, после бесконечных мучений, она вспоминает, что его звали Томкинс, и приходит в восторг, но затем снова погружается в отчаяние, открыв для себя что забыла его адрес. Это заставляет ее настолько сконфузиться, что она отказывается от продолжения рассказа и, упрекая себя, уходит к себе в комнату. Чуть погодя она снова возвращается с пеной у рта и приносит номер улицы и дома. Но тем временем она уж забыла анекдот.
— Расскажите же нам о вашей старушке, и о том, что вы сказали ей, — с нетерпением проговорила студентка, всегда подхватывающая всякий рассказ, где дело касается глупости или преступных наклонностей другого пола.
— Я была в таких годах, когда молодой девушке приедаются сказки, и она, отложив в сторону книги, начинает осматриваться в свете и, конечно, возмущается тем, что видит. Я относилась очень серьезно к недостаткам и проступкам мужчин — наших естественных врагов. Моя старушка, бывало, посмеивалась, и я считала ее ограниченной и недалекой. Однажды наша горничная — любительница, как все горничные, посплетничать, — с восторгом рассказала нам историю, доказавшую мне, как верно я оценивала «грубых мужчин». Хозяин лавочки на углу нашей улицы, всего четыре года тому назад женившийся на прелестной девушке, бежал, бросив ее.
«Хоть бы когда прежде намекнул, — рассказывала Жанна. — За целую неделю уложил в кофр свои вещи и платье и отправил на вокзал, а потом сказал жене, что уходит сыграть партию в домино и чтоб она не дожидалась его; поцеловал ее и ребенка на прощанье, и поминай как звали». «Ну, слыхано ли, барыня, что-нибудь подобное?» — заключила Жанна, всплеснув руками. «Грустно сказать, Жанна, а приходится признаться, что я слыхала», — ответила моя старушка со вздохом и затем постепенно перевела разговор на вопрос об обеде. Когда Жанна вышла, я обратилась к ней, вся пылая негодованием. Мне не раз приходилось самой разговаривать с этим человеком, и я считала его прекрасным мужем — внимательным,
«Не служит ли это доказательством того, что я говорю!» — воскликнула я. «К несчастью, случившееся не в их пользу». — «А между тем вы защищаете их?» — спросила я. «В мои годы, дорогая, не защищают и не порицают, а только пытаются понять, — сказала она, прикоснувшись ко мне своей тонкой белой рукой. — Не разузнать ли нам подробнее, в чем дело, — предложила она, — происшествие невеселое, но может оказаться полезным для нас». — «С меня довольно и того, что я слышала», — сказала я. «Иной раз хорошо выслушать более подробный рассказ, прежде чем составить себе окончательное суждение», — ответила она и позвонила Жанне. — «Эта история с нашей соседкой заинтересовала меня, — сказала она. — Вы знаете, почему он бежал и бросил ее?» Жанна пожала своими широкими плечами. «Старая история, сударыня», — ответила она с коротким смешком. «Кто же?» — спросила хозяйка. «Жена Савари, точильщика, прекрасного мужа. Канитель тянулась несколько месяцев». — «Спасибо, Жанна». Когда Жанна вышла, хозяйка обратилась ко мне, говоря: «Каждый раз, как я слышу о дурном поступке мужчины, я заглядываю за угол — не скрывается ли там женщина. Когда я вижу плохую женщину, я слежу за ее глазами. Я вижу, что она ищет себе товарища. Природа всегда создает пары».
— Не могу отказаться от мысли, что много зла приносит человечеству вообще слишком большое восхваление женщины, — заметил философ.
— Кто же их восхваляет? — спросила студентка. — Мужчины иногда болтают нам глупости — вряд ли найдется такая простушка, чтоб поверить им, — но я вполне убеждена, что наедине они перемывают нам косточки.
— А я так думаю, что они вряд ли говорят между собой о нас так много, как мы воображаем. Но вообще неблагоразумно добиваться узнать, какой приговор вынесли тебе, — заметила старая дева, — несколько очень хороших вещей о женщине было высказано мужчинами.
— Вот тут налицо их трое; спросите их, — предложила студентка.
— Скажите по чести, когда вы говорите между собой о нас, вы когда-нибудь обмолвитесь о нашей доброте, уме, добросовестности?
— «Обмолвиться» — вряд ли подходящее слово, — заявил философ задумчиво. — Говоря положив руку на сердце, приходится сознаться, что наша собеседница до известной степени права. Каждый человек в какой-либо период своей жизни ставит на пьедестал какую-нибудь женщину. Очень молодые, неопытные люди восхищаются, может быть, не отдавая себе отчета. Для них всякая шляпка привлекательна — модистка создает ангела. А очень старые люди, как я слышал, возвращаются к иллюзиям своей молодости. Об этом я еще не в состоянии рассуждать безапелляционно. Что же касается нас, остальных, то я принужден согласиться: «обмолвиться» — неподходящее слово.
— Вот и я говорю… — начала студентка.
— Может быть, это просто в силу реакции, — сказал я. — Приличия требуют, чтобы мы в лицо выказывали женщине несколько преувеличенное уважение. Мы должны даже в ее сумасбродствах видеть лишь притягательную силу, — так решили господа поэты. Может быть, является некоторым облегчением передвинуть стрелку в обратном направлении.
— Но не факт ли, что именно лучшие люди и даже самые умные всегда относились к женщине с наибольшим уважением? — заметила старая дева. — Разве мы не судим о цивилизации народа по тому месту, которое у него занимают женщины?
— В такой же степени, в какой судим по мягкости законов, по охране, представляемой слабым. Дикари убивали бесполезных членов племени, — мы устраиваем для них больницы и приюты. Отношение мужчины к женщине показывает, насколько он сам победил свой эгоизм, как далеко он отошел от обезьяньего закона: «Сила — право».
— Прошу вас, не перетолковывайте моих слов, — взмолился философ, нервно поглядывая на нахмурившиеся бровки студентки. — Я никогда не утверждал, чтобы женщина не была равной мужчине; я убежден, что она равна. Я только утверждаю, что она стоит не выше его. Умный человек почитает женщину как друга, сотрудницу, свое дополнение. Только дурак отказывает ей в человеческих правах.