Разговоры запросто
Шрифт:
Симбул. Который горит и в воде [672] . Его применяет тот, кто, в ответ на незаслуженные обиды, продолжает оказывать услуги всем без различия.
Филодокс. Что я слышу? Только что доброта была водой, теперь стала огнем?
Симбул. А что этому помехой, если Христос в аллегориях — то солнце, то огонь, то камень? Говорил я с усердием, но если нападешь на что-нибудь лучшее, лучшему и следуй, а моими советами пренебреги.
Скаредный достаток
672
Секрет изготовления этого боевого состава, известного византийцам, забыт. Видимо, в него входили негашеная
Якоб. Откуда ты к нам, такой иссохший, точно бы все это время питался одной росою, вместе с кузнечиками? Прямо выползок человека, да и только!
Гильберт. Тени в преисподней насыщаются мальвою и пореем; а я прожил десять месяцев в таком месте, где и того не доставалось.
Якоб. Где же это? Объясни, пожалуйста! Может тебя похитили и ты попал на галеру?
Гильберт. Ничего похожего. Я был в Синодии [673] .
673
Прежде всего, можно было бы предположить, что этим вымышленным именем обозначен Аугсбург, где годом раньше происходил имперский сейм, а сейм обозначается латинским словом conventus, которое можно перевести греческим synodos. Но это умышленный отвод глаз. Эразм как бы заручается алиби, чтобы затем достаточно прозрачно намекнуть на события более чем двадцатилетней давности, происходившие в Венеции, где он жил с марта по декабрь 1508 г., готовя к печати первое издание «Адагий». Он поселился в доме Андреа Торрезано, тестя и старшего компаньона Альда Мануция — лучшего типографа Италии и всего тогдашнего мира. Сам Альд и все ученые, группировавшиеся вокруг него и его печатни, оказали Эразму огромную помощь, без которой, по его же собственным словам, работа над «Адагиями» не могла бы быть исполнена. И вот теперь, когда ни Альда, ни его тестя уже не было в живых, Эразм отплатил приютившему его дому такими воспоминаниями, которые, даже если они и верны, лучше бы не ворошить. Объясняется этот не слишком красивый поступок нападками ученых-гуманистов, оскорбленных диалогом «Цицеронианец» (см. прим. к «Эхо»). Самой злобной из нападок была «Речь в защиту Цицерона от Эразма», принадлежавшая итальянскому врачу и филологу Джулио Чезаре делла Скала (Юлий Цезарь Скалигер) и ставшая известной Эразму еще до напечатания. Помимо прочих обвинений, Скалигер укорял Эразма и в том, что он будто бы пьянствовал в Венеции в 1508 г. Но Эразм был уверен, что под именем Скалигера скрывается бывший друг, а в ту пору непримиримый враг Джеронимо Алеандро (1480—1542), когда-то входивший в основанное Альдом сообщество ученых в Венеции («Новую академию»), но успевший сделать блестящую церковную карьеру (он был архиепископом еще в 1524 г.). Итак, Антроний в диалоге — это Андреа Торрезано; Ортрогон — Альд Минуций; ученый Обрезаний — Алеандро (ходили слухи о его еврейском происхождении, и Эразм делал вид, будто верит этим слухам); Стратег — Сципион Картеромах (Шипьоне Фортигуэрра), отличный знаток греческого языка, вместе с Альдом основатель «Новой академии» в Венеции.
Якоб. В таком богатом городе — и чуть не умереть голодною смертью?
Гильберт. Именно.
Якоб. Но по какой причине? Денег не было?
Гильберт. И деньги были, и друзья.
Якоб. Так в чем же дело?
Гильберт. Я гостил у Антрония.
Якоб. У этого богача?
Гильберт. Но страшнейшего скареда!
Якоб. Диво какое-то!
Гильберт. Дива нет никакого. Все богачи таковы, если они выбились из крайней бедности.
Якоб. Но что за охота была оставаться столько месяцев у такого хозяина?
Гильберт. Так я решил в ту пору: были обстоятельства, которые меня удерживали.
Якоб. Расскажи, заклинаю тебя, как устроена его жизнь.
Гильберт. Охотно: воспоминания о пережитых бедствиях доставляют удовольствие.
Якоб. А у меня удовольствие впереди.
Гильберт. Когда я приехал, на Синодию обрушилась беда ov [674] :
Якоб. Тогда каким же образом он дул целых три месяца?
674
С небес (греч.).
Гильберт. На восьмой день ветер, так сказать, снимался с лагеря, но восемь часов спустя разбивал шатры на прежнем месте.
Якоб. Тут слабому телу понадобился жаркий очаг.
Гильберт. Жара было бы вдоволь, если бы хозяин запасся дровами. Но наш любезный Антроний, спасаясь от расходов, корчевал на островах пни, на которые никто больше не польстился; трудился он главным образом по ночам. Вот этими-то дровами, почти совсем еще сырыми, он и топил; дыма много, огня мало, да и тот не греет — скорее одна видимость, чтобы нельзя было сказать, будто огня вообще не разводили. Один огонечек тлел целый день — до того был чахлый.
Якоб. Да, тяжелая выпала тебе зима. Гильберт. Но лето — еще тяжелее. Якоб. Почему?
Гильберт. Столько в этом доме блох и клопов, что и днем нет покоя, и ночью глаз не сомкнешь.
Якоб. Пакостное богатство!
Гильберт. Да, такого рода скотинкою хвастаться не стоит.
Якоб. Как видно, женщины там ленивые.
Гильберт. Они прячутся по своим углам и среди мужчин не показываются. Так и получается, что женщины там — только утеха для мужчин, а той заботы, которую обычно слабый пол оказывает сильному, мужчины лишены.
Якоб. А что Антроний? Ему это запустение разве не в тягость, не в досаду?
Гильберт. Он вырос в такой же самой грязи, и ничто, кроме барыша, ему не дорого. Он проводил время где угодно, только не дома, и совал нос во все дела подряд. Ты знаешь, что этот город под особым покровительством Меркурия. Прославленный живописец [675] считал потерянным день, в который он не провел хотя бы одной линии; Антроний гораздо горше оплакивал тот день, который не приносил ему никакого барыша. И если так случалось, искал даров Меркурия в собственном доме.
675
Греческий художник Апеллес (IV в. до н. э.).
Якоб. Что же он делал?
Гильберт. В доме был водоем, — по обычаю того города, — и Антроний зачерпывал несколько ковшей и подливал в винные кувшины. Вот тебе и доход!
Якоб. Вино, наверно, было слишком крепкое?
Гильберт. Наоборот, жиже помоев! Он всегда покупал только дрянное вино, чтобы купить подешевле. И чтобы ни капли не пропало даром, все время подмешивал гущу десятилетней давности и старательнейшим образом взбалтывал, чтобы с виду напоминало сусло; так и гущи у него не пропадало ни крошки — он бы это го ни за что не допустил.
Якоб. Но если верить врачам, вино с гущею рождает камни в пузыре [676] .
Гильберт. Врачи правы: года не проходило, чтобы один или двое из его домочадцев не умирали от камня; но Антрония траур в доме не страшил.
Якоб. Нет?
Гильберт. Он даже с мертвых драл подать. Не гнушался любым, самым ничтожным прибытком.
Якоб. Ты говоришь о воровстве?
Гильберт. Торговцы называют это барышом.
Якоб. А что сам Антроний пил?
Гильберт. Тот же нектар.
676
Эразм всегда утверждал, что каменной болезнью, которою он страдал до конца жизни, его наградило дрянное венецианское вино.
Якоб. И ему не было худо?
Гильберт. Он до того здоров, что хоть сено мог бы жевать, и смолоду, как я уже сказал, воспитан на подобных лакомствах. По его мнению, нет дохода вернее.
Якоб. Как это?
Гильберт. Если сочтешь всех — жену, сыновей, дочерей, зятя, работников и служанок, выйдет, что в доме кормилось тридцать три человека. Чем сильнее разбавлено было вино, тем меньше пили, тем дольше тянулся запас. Теперь сообрази, если всякий день прибавлять по ковшу воды, какая кругленькая сумма соберется за год.