Разговоры
Шрифт:
— А в театре — разве я могу «смотреть», когда места нет?
— Ах, не то, не то… Дело не в факте, а в принципе. Понимаете, это как в философии: механическое представление о вселенной несовместимо с понятием о божестве…
— Это почему?
— Потому что если все сущее — машина, то нету места для машиниста. Переводя это на почву живого искусства, о котором говорим: если все действуют, то нету места для зрителя. Это есть неминуемое «упразднение зрелища». И вот уже «выхождение из временного и погружение в безвременное», как говорит Иванов.
— Может быть. Но пока я предпочитаю старый
— Есть и для этого уже указание, менее принципиальное, чем у Вячеслава Иванова, но более конкретное, более близкое современному «зрителю».
— Более «для меня»?
— Было ли еще — не знаю, но одно было. Я, по крайней мере, видел только одно. Человек описывает спектакль, который он видел в Париже, какая-то мистерия из жизни Христа, — исполнение, трогательное, проникновенное, произвело на автора впечатление. «Но, — говорит он, — во сколько раз больше было бы впечатление, если бы вместо ненужных слов мы слышали музыку и видели ритмические движения». Это единственное указание, которое мне попалось.
— И кто это?
— Александр Бенуа… Послушайте, кажется, татары тушат электричество.
— Ну что ж, идем. Человек, счет!.. А знаете, что Станиславский тоже говорит, что все идет к новому искусству без слов.
— Он это говорит? Как это знаменательно, что такие уста налагают на себя зарок молчания. А мне рассказывали, как Дузе однажды, присутствуя на лекции одной англичанки, которая демонстрировала принцип равновесия человеческого тела, для чего принимала позы известных античных статуй, воскликнула: «К чему слова? Тело само говорит. Слова — лишний придаток».
— Как полны таинственности, неразгаданности эти голоса, от себя отрекающиеся… Что это? Признание в несостоятельности или… Рубль довольно на чай?
— Довольно. Надежда, надежда, мой друг, в этих словах надежда. Ну, до свидания… Повторим когда-нибудь?
— Обязательно.
— Что вы сказали?
— Виноват, — непременно.
— То-то.
— Пурист до конца.
— До гроба.
— Будут ли извозчики…
— Ах, какая ночь! Морская в летаргическом сне…
— Люблю тебя, Петра творенье!
— Извозчик, на Фурштадскую.
— Извозчик, Крюков канал!
Павловка,
15 сентября 1911
3
Нева
Последняя в реке блестящая струя
— Я люблю эти маленькие пристани Финляндского пароходства… Правда? Эти плавучие буфеты…
— Да, это так вырывает из обстановки.
— Вот именно, пересаживает: без всяких усилий с вашей стороны полная перемена пространственных условий и зрительных отношений.
— Дальнее путешествие на близком расстоянии.
— В конце концов, это ведь принцип всякого «эффекта»: дальнее путешествие на близком расстоянии.
— Да. Как это верно и как это звучит бессмысленно!
— Очевидно, ничто не кажется бессмысленнее, чем те конечные формулы, к которым приходят люди друг друга
— Но как я люблю это одиночество!
— О, великая вещь!
— Вот всегда говорят, в единении сила…
— Неправда — в уединении сила; только бессильные ищут единения, значит, — где же сила? Очевидно, не в тех, кто ее ищет у других.
— А это не парадокс? Боюсь, что это парадокс.
— Отчего же вы боитесь парадокса?
— Какой странный вопрос.
— А по-моему, странная трусость.
— Почему странная?
— Да что такое парадокс?
— Парадокс…
— Ну вот видите, вы даже не знаете, чего вы боитесь. Парадокс есть утверждение, идущее вразрез с общим мнением. Разве это так страшно?
— Это, пожалуй, не страшно, но почему вы так объясняете?
— Не я объясняю, а Ларусс, и в своем словаре он прибавляет: «Круглота земли долго принималась за парадокс».
— Значит, парадоксальность измеряется субъективным мерилом?
— Ну разумеется: не верят — парадокс, а поверят — будет истина.
— Ну это тоже парадокс.
— И тоже страшно?
— Даже жутко.
— Вот то-то и есть, мы все боимся, мы рабы слов. В театре хохочем, когда у Островского мать сокрушается, что сын знает мало «умных слов», или когда у Гоголя мать говорит сыну, что при слове «титулярный» ей «так и приходит на ум Бог знает что», а в жизни мы все так: слова для нас имеют смысл помимо их значения. Помню, одна дама однажды говорила, как соблазнительны магазинные окна: так иной раз захочется купить без чего всю жизнь жил, а тут кажется — обойтись нельзя. Да, сказал я, изобретения вызывают потребности. «Как это хорошо, как это великолепно сказано… Теперь, знаете, нам нужно проверить, правда ли это». — «Как так?» — «Да мне говорили, что всякий афоризм ложен». — «Но это не афоризм, — говорил я, — если даже афоризмы ложны, то это не афоризм». — «Да, но оно звучит как афоризм». — «Да не афоризм, не афоризм…» Понимаете, она даже не знала, что такое афоризм, а боялась его… Точь-в-точь как вы с парадоксом.
— Да как же не бояться, когда вы говорите такие вещи, что, пока люди не верят — парадокс, а поверят — будет истина. Ведь это разрушение всякой объективной истины.
— Не я говорю, а Булье говорит в своем словаре: «Многие воззрения, кажущиеся невероятными парадоксами, становятся неоспоримой истиной».
— Вы любите словари?
— Успокоительное чтение… раскрывает ум мироздания в уме человека. Не знаешь, что более достойно восхищения — зеркало или отражение.
— Ну а что такое афоризм? Уж будьте моим словарем.
— Афоризм есть краткое определение, все, что надо знать о каком-нибудь предмете; достоинство — при наибольшей краткости наибольшая полнота.
— И только?
— Только. Страшно?
— Нисколько.
— А знаете, насчет словарей что мы говорили и перед тем насчет одиночества, — ни при одном чтении я так не ощущаю великолепие своего одиночества, как при чтении словаря: вселенная для меня одного.
— Вполне понимаю. Только тот, кто знает цену одиночества, поймет это.
— А как мало таких.