Размышления о чудовищах

Рейес Фелипе Бенитес

В тот же вечер, когда Йери вышла через дверь со своими вещами, с ключами от машины, со своими детьми и со странной театральной смесью негодования и хаоса, я принял успокаивающее, покурил травки и под конец пошел на дискотеку «Оксис», потому что дело было уже не в том, что я не смог бы заснуть, несмотря на эти средства, а в том, что я даже не находил в себе сил побыть в одиночестве хотя бы минуту, и я рассудил, что там, в «Оксисе», где всегда есть люди, я буду чувствовать себя лучше, менее напуганным своим новоиспеченным одиночеством, скорее, подбодренный им. Но ничего такого не произошло, естественно.

Найдя силы там, где было менее всего сил, движимый единственно лишь инстинктом хищника, я подошел к девушке с очень черными волосами и очень оттопыренной нижней губой, очень влажной. Я помню, что говорил с ней на какую-то

нейтральную, пустую тему, хотя и связанную — я тогда этого не знал — с теорией Гераклита о времени (тема XVI по истории философии за первый курс), я также помню, что она сказала мне что-то вроде:

— Послушай, златоуст, оставь меня в покое пока что, идет? Я хочу умереть, и это заслуживает немного уважения. (Златоуст? Что такое, по сути, хороший философ, если не именно это — златоуст? Неутомимая механическая птичка с золотым клювом, наблюдающая за невидимыми мирами со своей ледяной и ненадежной ветки…)

Потом я подошел к другой девушке, которой, кажется, не особо хотелось умереть. Она была блондинка, верила в переселение душ, и звали ее Мабель. (Я отлично это помню: Мабель.) В мире есть очень мало людей, которые могут засмеяться в минуту больше раз, чем Мабель: сразу же привыкаешь к ее зубам. Мне потребовалось немного времени, чтобы составить диагноз: стеклянное сердце, разбитое на куски множество раз жестокими мужчинами с кочевым пенисом, способными пообещать совместный рай любой незнакомке, если только у незнакомки не слишком грязные волосы.

Все между нами шло хорошо (новый Полишинель-беглец вот-вот попадет к ней в постель, подумал я), до тех пор пока не всплыла тема кошек.

— Тебе не нравятся кошки?

Кошки? Мне? Эти кролики с наполеоновским комплексом, считающие себя тиграми? Простите мне это выражение, но в задницу кошек. (Даже ангорских.) Мабель боготворила кошек и не была расположена выслушивать о них правду. А правда о кошках такова: кошки ненавидят своих хозяев. Кошки лишены способности прощать. (Я это знаю, потому что моя мать всегда держала двух кошек: одна умирала, и она сразу же подыскивала другую, — всегда двух, и эти две ненавидели мою мать с такой же силой, с какой моя мать ненавидела факира, который для нее был символом всего чудовищного и обескураживающего в человеке). Не то чтобы мне нравилось противоречить женщинам, с которыми я хочу лечь в постель в кратчайший срок, тем более если побудительной причиной этих противоречий являются всего лишь кошки, но вы уже видите: то был не лучший мой день. (В любом случае, и простите мне мою настойчивость по этому поводу, но ведь, кажется, ясно, что кошки носят в своем маленьком мозгу точный счет нанесенных им нами обид, маленький мемориал оскорблений, организованный в хронологическом порядке: тот день 7 января, когда мы сбросили ее с кровати, ударив подушкой, тот день 5 февраля, когда мы дали ей прокисшее молоко…) (Кошки помнят все.) (И поэтому они постоянно точат когти.) (И вот еще: я полагаю, что люди держат дома кошек, потому что не могут жить вне общества пугливых животных, и им все равно, существовать ли под одной крышей с оранжевой рыбкой, которая пять миллионов раз вращается туда-сюда по аквариуму, или с игуаной, прячущейся каждый раз, как слышит звонок в дверь.)

…Но… минуточку… Со всеми этими кошками я почти забыл рассказать кое-что важное: вскоре после моего стремительного разрыва с Мабель я увидел, как какой-то тип подошел к девушке с черными волосами и оттопыренной нижней губой, к той, которая сказала, что хочет умереть. Они поцеловались. Немного поговорили. Снова поцеловались. И вдруг тот тип начал бить ее по голове. Она закрывалась руками, съежившаяся и покорная, пытаясь уклониться от ударов. Это показывает, я полагаю, что на самом деле она не хотела умереть, потому что почти никто не хочет умирать, как бы многие там ни говорили. (Настоящие самоубийцы празднично одеваются, причесываются и убивают себя.) (Без публичности.) (А риторические самоубийцы, наоборот, всю жизнь проводят, говоря о своей смерти.) Редкостная ночь: все ведут себя так, словно поднялись на сцену театра с бокалом мышьяка, в короне и со скипетром. Даже кошмарные девчонки чувствуют себя героинями-звездами ночной драмы в своем желании уметь презирать. (Они, с их накрашенными глазами, с их раненой душой, разрывающейся от тревоги и злобы; девчонки… Надменные переносчицы мерзости…)

Увидев эту картину, я пошел домой и принялся думать

с некоторым беспокойством о своем дебюте в Новой Жизни. («В чем промах?» и так далее.) И впервые за семь лет спал один.

Мое намерение состоит в том, чтобы поведать вам много всякого (скоро я обстоятельно расскажу вам о своем друге Хупе Вергаре, который был для меня очень важным человеком, а также о других, самых близких моих друзьях, о нашем путешествии в Пуэрто-Рико и об открытии Ледяного Павильона, среди прочих занятий), но прежде я хочу прочистить горло подготовительными хрипами, хорошо? (Правда, вас это не побеспокоит?)

Итак. Я понимаю, что мои мысли — это нечто, обладающее малой ценностью. Я знаю, что существуют миллионы мыслей более блестящих, более упорядоченных и глубоких, чем мои. Это я знаю. Я отлично это знаю: тот факт, что у человека мысли низкого качества, не мешает ему оценить исключительное качество мыслей ближнего. По этой причине — не будем забегать дальше — я изучаю философию.

Итак, пофилософствуем немного. Специалисты утверждают, что полугодие, следующее за любовным разрывом, по определению плохое: выздоровление от ампутации с бесконечными внутренними кровоизлияниями. И логично, что это так: в большинстве случаев после операции по любовному расчленению мы чувствуем такое облегчение, как будто у нас с корнем вырвали злокачественную опухоль, но проблема заключается в том, что всякое вырывание с корнем, даже если оно спасает нам жизнь, оказывается болезненным и требует лечения.

И я продолжаю философствовать, хотя и немного по касательной: на мой взгляд, вселенная не бесконечная, а двусторонняя.

— Двусторонняя?

Да: бесконечная протяженность Нечто и бесконечная протяженность Ничто. Такова вселенная. (Попросту такова. Или по крайней мере так ее понимаю я.) Случайным образом мысли имеют структуру, идентичную структуре вселенной, кальку: бесконечное Ничто (незнание, забвение, зарытое подсознание…) и скромно бесконечное Нечто (память, знания, снисходительные законы сознания…)

— ?

(Ну, приблизительно, разве нет?) Переход от одной из этих абстрактных областей к другой — постоянный и спонтанный: забвение внезапно затопляет память, память укрывается в забвении, загадочное подсознание проявляется в случайном чувстве, пошатывается в пустоте уверенность, наше незнание оборачивается единственным знанием, не допускающим возражений (и так далее). Да, так о чем я: когда ушла Йери, я какое-то время бродил по бесконечному пространству Ничто в мыслях, паломник в самом себе, слепой канатоходец, водолаз в болоте, в поисках обратного пути к бесконечной протяженности Нечто, — именно там должны находиться мысли, потому что экскурсии в Ничто почти никому не нравятся. Я чувствовал себя как лифтер небоскреба: целый день с первого на пятый, с пятого на двадцать девятый, с двадцать девятого в третий подвал… Весь день болтаясь там. Волнообразной пустоте. (Лифтере золотыми пуговицами, невесомый и бездушный, бродящий по воздушному пространству…) (Ну, вы меня понимаете.) Мне удалось убедить себя в том, что, снова обретя свое одиночество, я столкнусь лицом к лицу со своей глубинной сущностью, со своей сущностью, растворенной в течение многих лет в тумане совместного сознания, но столкнулся я только с завесой одиночества, потому что искал внутри себя и нашел только бесконечное сиротство, горькое и сладкое, рану, которую время закроет при помощи волшебной хирургии, это несомненно, но которая тем временем зудела, как рука с содранной кожей, помещенная в соль. В общем, я искал что-то и не нашел, потому что это было нечто несуществующее, и я почувствовал себя пиратом, осознавшим, что связал свои алчные иллюзии с поисками фальшивой карты фальшивого сокровища, после того как даже головы резал ради обладания этим поддельным пергаментом.

Забавно, что я продолжал испытывать сотни чувств к Йери, и некоторые из них были очень глубокими и благородными, быть может, достаточными для того, чтобы поддержать бесконечное совместное существование (потому что даже взаимное отвращение иногда служит для того, чтоб поддержать его), но не могу сказать, что среди того, что я чувствовал к ней, числилось на тот момент то, что мы обычно подразумеваем под Любовью, с ее головокружительной большой буквой: место, в которое человек бросается, не думая, очертя голову, как Эмпедокл в вулкан с красными внутренностями. Многое другое — да, но это — нет. (Не везет.)