Размышления перед казнью

Кейтель Вильгельм

Наибольший интерес Гитлер проявлял к танковой группе фон Клейста, которой предстояло осуществить его идею прорыва в Арденнах. Он вновь и вновь указывал на то, что выигрыш идеальной местности для танкового сражения — первая и наикрупнейшая задача и ее надо выполнять, не оглядываясь ни налево, ни направо. Тщательная подготовка подвоза горючего, которой занимался Цейтцлер как начальник штаба группы, удостоилась его особой похвалы. Самое большое внимание он уделял задаче [16-й] армии Буша, с которым лично обсуждал все фазы обеспечения южного фланга для прикрытия беспрепятственного прорыва танковой группы, всем сердцем придавая удачному выполнению этой задачи решающее для исхода войны значение.

Итак, не преуменьшая выдающейся

работы генерального штаба сухопутных войск, следует подчеркнуть, что Гитлер оказывал свое личное влияние как полководец. Поэтому, на мой взгляд, надо перед лицом всего немецкого народа признать, что он сам осуществлял военное руководство и нес за него ответственность, ибо это было именно так.

За всю Западную кампанию, длившуюся 43 дня (10 мая — 22 июня 1940 г.), Гитлер только четыре или пять раз вылетал в районы боевых действий для встреч с фронтовыми командующими. Летать через театр военных действий при хорошей погоде, а также ввиду обстановки на фронте, на транспортном самолете было бы делом рискованным. Тем чаще он встречался с главнокомандующим сухопутными войсками для чисто оперативных совещаний, которые протекали, однако, без открытой конфронтации и вполне мирно. Ведь Гитлер имел все основания признавать заслуги командования в осуществлении своих главных желаний, хотя, к сожалению, и редко высказывал это.

Мне приходилось еще чаще (особенно в первой фазе, до июня) отправляться в путь-дорогу на моем бравом «Ю-52». В большинстве случаев мы летели на небольшой высоте, а потому вражеские бомбардировщики и истребители были для нас менее опасны.

Первое утро в «Скалистом гнезде» прошло в крайнем возбуждении... Всех нас волновал один вопрос: удалась ли тактическая внезапность или же нет? Сам Гитлер лихорадочно дожидался донесений о своей особой операции против сильного и современного бельгийского заградительного форта Эбен-Эмаль, который предназначалось захватить мгновенной комбинированной наземной и воздушно-десантной атакой (с применением грузовых планеров). Гитлер лично вместе с участвующими в операции командирами воздушно-десантных и саперных батальонов до мельчайших деталей проработал ее на макете.

Я упоминаю об этом только для того, чтобы показать, как фюрер с его ни с чем не сравнимым даром предвидения вникал во все подробности практической реализации собственных идей и всегда смотрел в корень, когда что-либо предпринимал. Мне приходилось снова и снова констатировать это во всех областях моей служебной сферы. Таким образом, и высшие командиры, и мы, в ОКВ, были вынуждены пользоваться этим основательным методом работы. Фюрер без устали задавал вопросы, делал замечания и давал указания, стремясь ухватить самую суть, до тех пор, пока его неописуемая фантазия все еще видела какие-то пробелы. По всему этому можно представить себе, отчего мы зачастую целыми часами докладывали ему и обсуждали различные дела. Это являлось следствием его метода работы, который так сильно отличался от наших традиционных военных навыков, приучивших нас передавать решение о проведении в жизнь отданных приказов самим нижестоящим органам и штабам. Хотел я или нет, мне приходилось приспосабливаться к его системе.

В нашем небольшом бараке Гитлер ежедневно появлялся около полудня и к вечеру для ознакомления с боевой обстановкой. Докладывать о ней было обязанностью Йодля. Кроме Западного фронта ОКВ имело еще и тяжелый, крайне угрожаемый театр военных действий в Норвегии, который доставлял нам много забот, пока англичане и французы не отказались от мысли вновь захватить се.

В принципе я находился в пути каждый второй день, чаще всего в полосе группы армий Рундпггедта «Север», которая проводила решающую операцию фюрера — прорыв с поворотом на север. Начальником ее штаба стал в конечном счете генерал фон Зоденпггерн, мой сослуживец по войсковому управлению в 1926—1933 гг., с которым меня связывала старая дружба. С ним я мог совершенно

откровенно говорить обо всем, в том числе и об особых пожеланиях фюрера, не боясь, что он сообщит ОКХ (Гальдеру) о «вторжениях» высшего командования. Это опять бы привело к раздражению генштаба в мой адрес.

Точно так же и умный генерал фон Рундштедт уже тогда узнал все трудности моего положения и моей должности и с пониманием отнесся к воспринимаемым мною с тактичной сдержанностью «инициативам», исходившим, однако, не от меня, а от самого Гитлера. Посещения его штаба, которые в те решающие дни, благодаря успешному прорыву, являлись ежедневными, постоянно проходили в атмосфере максимального взаимопонимания. Я заблаговременно забирал для Гитлера карты с нанесенными на них самыми последними данными. <...>

Единственное столкновение между Пгглером и мною вызвало опубликованное по инициативе кронпринца и обошедшее всю мировую прессу сообщение о героической смерти его сына³²² и перевозке тела принца в Потсдам. Гитлер запретил использование на фронте отпрысков бывших царствующих династий; он не желал, чтобы княжеские дома приносили кровавые жертвы. Я этого не понимал и отстаивал точку зрения, что во время войны — это долг каждого немца, а потому нельзя отказывать принцам в этом праве, иначе они становятся как бы людьми второго сорта, не имеющими того права, которым пользуется любой немецкий рабочий или простой крестьянский парень. Но воля Гитлера была иной. Несмотря на это, я настаивал на своем: принцев из прежде правивших династий надо срочно вернуть на фронт.

Я считал точку зрения Гитлера не только несправедливой, но и дискредитирующей молодых принцев, которые стремились выполнить свой само собою разумеющийся воинский долг и многие из которых в офицерских чинах уже давно принадлежали к вермахту. Мне не помогло ничто, и я был вынужден передать этот приказ Браухичу. Я договорился с ним и с начальником управления кадров, что принцы должны быть отозваны с передовой в штабы, ибо отправлять их домой приказа Гитлера не было. Если Пгглера (как он давал понять) пугали международные родственные связи принцев, когда их пребывание в высших штабах, где можно услышать очень многое, было еще опаснее, то все это обнаруживало болезненное недоверие фюрера. Я считал это постыдным. По этому поводу кронпринц написал мне письмо, на которое я, само собою разумеется, ответил, попытавшись объяснить это решение; насколько мне удалось — не знаю.

Вступление в войну Италии явилось для ОКВ скорее обузой, нежели поддержкой. Фюреру не удалось удержать Муссолини хотя бы еще на какое-то время. Мы были существенно заинтересованы в этом, ибо содействие намеченному [итальянскому] прорыву французского фронта в Альпах с его укреплениями требовало поддержки со стороны нашей авиации и вынуждало нас ослабить и раздробить в пользу итальянцев применение ее в воздушных боях на подступах к Парижу и в боях за него. Несмотря на нашу помощь и слабость Альпийского фронта французов, итальянское наступление очень быстро приостановилось. Этому новому союзнику, столь внезапно вспомнившему о своих союзнических обязательствах, суждено было стать для нас в войне величайшим «даром данайцев», ибо ничто не причинило такого вреда сотрудничеству и взаимопониманию с Францией уже осенью, чем необходимость считаться с итальянскими амбициями, которые фюреру приходилось тоже отстаивать.

Кульминационной точкой моей карьеры начальника ОКВ явилось заключение перемирия с Францией в Компьенском лесу 22 июня (1940 г.]. Подлежащие предъявлению Франции условия уже в предвидении ее краха были составлены штабом оперативного руководства вермахта, и при поступлении французской просьбы [о перемирии] выработаны мною в казавшейся лично мне подобающей форме. Вообще же мы с этим делом не спешили, поскольку фюрер хотел предварительно достигнуть некоторых оперативных целей — например, выйти на швейцарскую границу.