Размышляя о Брюсе Кеннеди
Шрифт:
— Конечно. Оно всегда так.
— Знаешь, я изменил концовку, — после короткой паузы продолжил Бен.
Сначала у Мириам защемило сердце, потом она ощутила, словно кто-то норовит опустить ей на грудь тяжелую тротуарную плиту.
— Ну да… — выдавила она из себя.
Он принялся рассказывать, как ему пришло в голову перетащить в начало фильма первоначально заключительную сцену, где Элис звонит у дверей родителей, вследствие чего идея примирения уходила сама собой.
— А в конце у нас теперь другая сцена, помнишь, где она сидит в парке с сыночком. Тогда зрителю будет над чем подумать.
— Да. —
— Что-то не слышу энтузиазма в твоем голосе.
— Я очень устала. Давай поговорим завтра.
Снова наступила тишина. Она попыталась выпрямиться, но упала в подушки.
— Мне плохо без тебя, Мириам.
Она резко прикусила губу, глубоко вздохнула и сказала:
— И мне без тебя, Бен.
— Нет, правда. Я все время думаю об этом воскресенье. Как встречу тебя в аэропорту. Как ты подойдешь к раздвижным стеклянным дверям, а ребята бросятся к тебе… Пойми меня правильно, я не хочу… не хочу, чтобы ты думала, будто я тебе завидую и вообще что-то такое. Но… без тебя дома все просто из рук вон. И первые дни, конечно, все было странно, но первое время в этом была новизна. А со вчерашнего дня все просто странно — хоть волком вой.
Ей хотелось перевести разговор в другое русло. Лучше, конечно, вообще его закончить, просто она не знала, как это сделать. Когда Бен раньше пускался в сентиментальные рассуждения, он обыкновенно бывал в далеком от трезвости состоянии, однако сейчас голос у него звучал нормально.
Ей тоже было знакомо это чувство, которое называют «странным». Первые несколько дней в Санлукаре все казалось ей новым и увлекательным, даже когда она садилась за стол одна. Но со вчерашнего дня на смену новизне пришло чувство неуютности. Многое стало более привычным, более предсказуемым, но не близким — как дорогущее пальто, которое вовсе не хочется носить и на котором к тому же через день вдруг обнаруживается пятно.
— Да, у меня тоже что-то в этом роде, — сказала она. — Очень плохо без вас, здесь… И тебя нет…
— Знаешь, я тут вот что подумал. — Бен, казалось, не слышал, что она сказала, его мысли шли своим чередом. — В воскресенье на премьере не обойдется без всякой там возни, ты же знаешь. Я подумал, может, куда-нибудь сходим вдвоем, посидим. Скажем, в итальянский ресторанчик на Йордаане. Только ты и я.
Мириам услышала слово «премьера», и у нее снова закололо сердце. Когда-то, десять лет назад, она трепетно дожидалась дня премьеры, но в последнее время каждая премьера становилась для нее истинным испытанием — все эти приглашенные с бокалами в руках, разговоры по поводу только что просмотренного.
Премьера нового фильма Бернарда Венгера состоится в портовой зоне на западе города, в одном из кинотеатров, который специализировался на показе отечественных фильмов и так называемых «ответственных» детских фильмов датского или норвежского производства, на которые детей можно затащить разве что силком. Загадочная система государственных субсидий позволяла крутить здесь нидерландские фильмы минимум восемь недель, и никого не трогало, есть кто-нибудь в зале или нет. Мириам вспомнила, как однажды пришла в тот самый кинотеатр на премьеру
К чести документалиста, он отнесся ко всему с юмором. После показа заказал в баре выпивку и классно разыграл в фойе сцену раздачи интервью журналистам. Только вот Бен подпортил все дело: сначала полез интересоваться, уж не сэкономили ли на представителях прессы, а потом разразился длиннющей нудной тирадой журналу «Голливуд», что, мол, тупоголовые люди, вместо того чтобы смотреть «настоящее качественное кино», не желают «оторвать свои ленивые задницы» от дивана и смотрят футбол или дурацкие игровые шоу.
Мириам уж и глазами, и незаметными сигналами пыталась намекнуть ему, что момент не самый подходящий для поиска причин отсутствия зрительского интереса, однако Бен к тому времени заказал уже пятое пиво, и его было не унять. Прозвучало имя Винсента Ван Гога, и понеслось-поехало: и недопонимание, и отрезанное ухо, и, как итог, музей, носящий его имя.
Именно тогда Мириам впервые заподозрила, что в глубине души муж радуется провалу друга. И жало этой радости таилось за неупомянутыми вещами — по меньшей мере полузаполненный зал — тот же самый! — где полугодом ранее прошла премьера его предпоследнего фильма. Его тон напоминал ей разговор здорового с больным — участливый, но в то же время и покровительственный, успокаивающий и оттого тем более снисходительный.
— Мириам?
Она очнулась от размышлений, а может быть, просто от сна:
— Да?
— Ты так и не сказала, нравится тебе это или нет.
Итальянский ресторанчик, только Бен и она, вдвоем.
— Да-да, конечно. Мне понравилось.
Короткая пауза, и снова:
— Мириам, тебе там не очень одиноко? Я имею в виду, ты там с кем-нибудь разговариваешь, а? Друзей, может, завела?
Ее сознание внезапно прояснилось, она даже сразу сумела сесть прямо в подушках. Да ты знаешь, кто здесь? Вот он, тот самый момент! Брюс Кеннеди… Ей ничего не стоило произнести это имя совершенно запросто, да с какой стати она вообще станет распространяться о мимолетном разговоре у плиты с яичницей?
Но момент ушел, она ничего не сказала.
В следующий миг они попрощались, и Мириам обещала, что завтра непременно позвонит детям после школы.
Позднее она не могла вспомнить причину своего пробуждения, в открытые двери балкона на потолок падал свет от фонарей по периметру бассейна.
Сердце тяжело колотилось в груди, губы пересохли, растрескались и болели даже от прикосновения языка. Она спустила ноги на пол, села на край кровати. Встала со стоном. С полдороги к балкону вернулась, вся дрожа, накинула на себя простыню. Босыми ногами ступила на холодную балконную плитку.