Разносчик
Шрифт:
Он замолчал, а Наташа поняла, что он и правда впервые рассказывает о себе. Поняла это по тому, что он, рассказывая об одном, тут же вспоминал другое, вроде и необязательное для рассказа, но важное для него самого.
— И чего она там, на кладбище делала? Говорит, решила к вечеру сходить проведать могилки своих… Почему именно тогда? Фиг знает. Сама худенькая, еле дотащила. Ну, я тогда ещё не такой длинный был… А она говорит — фельдшерица в город уехала, а как приехала, уже и не нужна стала. Поэтому и не пригласила. Ну, ещё сказала, что документов у меня нет. Ещё одна причина не приглашать врача. Я думаю, пригласи она ту фельдшерицу, может, я бы сюда, в город, не попал. Хотя, кажется, я сам городской был.
— А ты помнишь, как деревня называется? — осторожно спросила девушка.
— Верхнее чего-то, — пожал он плечами. —
— И что потом?
— Бабулька решила, что я беглый какой-нибудь. Ну, раз без документов. Может, из семьи сбежал, может — ещё откуда. Так мне потом и сказала: могла в милицию сдать, а вдруг ты какой-нибудь из уголовников, хоть и молодой совсем? Я тебя, говорит, сдам, а ты отсидишь да вернёшься и прирежешь за то, что засадила. Это я потом понял, что дело не в этом, не в документах, не в уголовнике. Она меня хотела припрячь работать, потому что одинокая и помочь ей некому. Изба у неё старая-старая, совсем ветхая — до сих пор помню. Как избушка Бабы-Яги. Потолок низенький — сыплется из него мелкий мусор, между половицами такие дырищи, что слышно, как в подполе мыши пищат. Крышу — она всё говорила — красить надо, а на деле её починить бы: как дождь — вся вода в избу. Лесенка на крыльце — только ноги ломать, все ступени перекосились — вот-вот рухнут. В общем, работы хватало. Только… — Он помолчал, усмехнулся, будто вспомнил что-то забавное. — Только уже на следующий день, как она меня в избу затащила, к ней мужики начали заходить и спрашивать, не помочь ли чем. Я-то на печке лежал, за занавеской, — меня никто не видел, пока жил у неё. Да и я — тоже… Печь холодная — лето же. Она мне туда ватников старых набросала, каких-то старинных пальто и плащей… Про мужиков она потом рассказала — ну, как к ней ходить начали. Ну, в общем, утром пришёл один сначала, говорит: «Тётя Стёша, у тебя забор с улицы вповалку — давай закреплю, чтоб не падал». Она удивилась, говорит ему — мол, пенсия нищая, самогонки давно не варю, и чем мне тебе за работу отплатить? А сосед ей — чаю нальёшь, дашь посидеть в избе — больно у тебя хорошо, мол, да уютно, и хватит. А через час ещё двое подошли…
Наташа молчала, только про себя переводила историю Радима на язык эзотерики: старушка жила возле кладбища и не могилки своих пошла проведать, а потянуло её на колдовскую силу Радима, неизвестно как попавшего на то кладбище, — надо бы посмотреть по карте, далеко ли Верхнее что-то от Радимовки. Сила у парня не просто громадная, но неупорядоченная, стихийная. Блоков он ставить не умел… Глупо говорить — не умел. Не знал вообще, что с ним. Поэтому сила стихийно распространялась вокруг него, и женщина почуяла её тоже на уровне инстинктов. Вот почему она смогла дотащить парня до дома, да ещё и на печь сумела поднять. А когда Радим на печи оказался, дом начал наполняться силой, которую ощутили соседи. И пошли в дом, а чтобы объяснить себе странное притяжение, придумали причину — помочь одинокой старушке.
И ещё раз вспомнила: Радимовка при Кирилле Радимове процветала.
То же начало происходить с деревней с полузабытым парнем названием «Верхнее неизвестно что». Сила Радима начала подзуживать жителей деревни, наполнять их и требовать от них действия.
И ещё. Если Радим не помнил первых дней после побега, значит…
Наташа вздохнула. Может, она и не права, но, кажется, переданная дедом или самостоятельно отошедшая от умирающего колдуна сила начала приноравливаться к парню, совмещаться с ним, адаптировать его к себе — или наоборот. Поэтому Радим не помнил первых дней осознанно. Сила-то с ним осталась неуправляемой, стихийной.
— … В общем (Наташа улыбнулась: кажется, любимое словечко у Радима), они ей за три дня, пока я лежал на печи, сделали много чего. Когда пол перекладывать начали, я уже очнулся, и она меня в садовую баньку перевела. Банька была ещё меньше, но у неё преимущество перед избой было: она была глухой совсем — то есть звук из неё не слышен. А это было хорошо, потому что как я очнулся, я орать начал. — На этот раз он усмехнулся нехотя. — Ну, то есть не всё время, а по ночам, когда спал. Я-то сам не знал, что ору. Спал же. Бабулька сказала. Я её здорово напугал в первую ночь. Мы с ней поговорили насчёт того, откуда я и кто. Она глуховата была. Решила, что меня Дмитрием зовут, Димой звала. Ну, я что? Сам тогда не оклемался. Дима и Дима. Ещё думал, а если и в самом деле меня так зовут?
Наташа помолчала, поглядывая на осунувшееся лицо. Но не выдержала, спросила:
— А она не сказала, что ты кричал? Что это было — другое?
Он пожал плечами.
— Что-то про огонь. — Радим придвинулся к столу, положил руки между тарелками. Кажется, он начал активно вспоминать. Во всяком случае, девушка боялась уже что-либо спрашивать, потому что видела, что он пытается выговориться. — А потом… Она ушла, и я не знал, спал ли, или кричал. Снова уснул. Но баба Стёша утром сказала — она подходила, слушала, дверь приоткрыла — опять кричал. Но она не стала будить. Говорит, хотела, чтобы из меня страх вышел. Мол, слышала такое, что человеку откричаться надо, а потом ему кошмары не снятся. Только со мной по-другому было. Утром просыпался и сразу понимал, что кричал — горло было пересохшим и хрипел сильно.
У бабы Стёши Радим прожил недели две. Вместе с нею обнаружил, что не деревенский: попробовал пару сельских работ — ни лопаты нормально держать не может, ни вил. С топором обращаться тоже не умел, хотя понравилось, и даже, приноровившись, переколол наваленные во дворе брёвна, которые уже в землю врастать начали — так давно лежали, никем не потревоженные: бабулька топила печь угольными брикетами — дешевле стоили. Мужики к тому времени избу бабы Стеши чуть не по брёвнышку-гвоздику перебрали, все заборы подняли. Она сначала всё удивлялась, а потом притихла и как-то сказала Радиму, что он счастливый человек — пусть не для себя.
А он, когда прижился, внезапно затосковал.
— Меня как будто позвали. Иди, мол, — сказал он.
И однажды парень предупредил бабульку, что ему пора. Она снабдила его кое-какой одежонкой и дала в дорогу старый, дырявый рюкзак, в который уместилась краюха свежевыпеченного хлеба — пекла сама, две пластиковые бутылки с колодезной водой и зелень с огорода. Провожая к просёлочной дороге, баба Стёша напомнила: если парень захочет, она пропишет его в избе — живи только.
Радим в своём путешествии шёл по одной линии.
— Меня как будто тащило именно сюда, — объяснил он своё желание идти. — Деревни были, города… А я всё остановиться не мог. Пару раз встречался кое с кем, с кем лучше не встречаться. Было раз, что на машинах подъехали, били. — Он вдруг ухмыльнулся. — Я дрался как псих, но их было больше, правда, один плюс был. Меня так стукнули, что я вспомнил, что я не Дима, а Радим. Девчонка там одна была — пожалела, меня подвезли к городу, бросили у вокзала. А та-ам — нищих… Не настоящих. Алкаши, в основном. Там у них целое братство было. Меня взяли сразу — побитый, мог напопрошайничать много. Я их сразу предупредил, что ору, когда сплю. Не поверили. — Он замолчал, ощерившись и стараясь сдержать злой смешок. — В общем, они меня тоже побили, потому что напугал их всех ночью до уср… извини — до чёртиков.
— Это уже в нашем городе? — медленно спросила Наташа.
— Ну, да…
— А когда дошёл, тебя уже больше не тянуло в дорогу?
— Нет. Как будто дошёл до нужного места, и теперь надо только ждать. Такое впечатление было. Только ждал я слишком долго. Иной раз казалось — придумал насчёт ожидания. А иногда казалось… — Он пожал плечами, поднял глаза на девушку. — Теперь я думаю, что всё дело в тебе.
— Что?! — поразилась Наташа. И сообразила его логику. Но сказать ничего не успела, как он подтвердил её догадку.