Разносчик

Какое множество беглых воспоминаний, мелочей, случайных встреч, незаметных драм, увиденных, понятых или хотя бы угаданных нами, становятся теми путеводными нитями, которые мало-помалу направляют наш молодой и неопытный еще ум к постижению мрачной правды!

Когда я долго брожу по дорогам, отрешась от всего и для развлечения предаваясь праздным раздумьям, мысль моя поминутно переносится в былые годы, и то веселые, то грустные эпизоды прошлого неожиданно оживают передо мной, как вспархивают из кустов птицы, вспугнутые моими шагами.

Этим летом, в Савойе,

я шел однажды по дороге, проложенной над правым берегом озера Бурже; мой взгляд блуждал по зеркальной глади вод, несравненную голубизну которых озаряли косые лучи заката, и в сердце у меня пробуждалась нежность — я с детства испытываю ее при виде озера, реки, моря. На другом берегу этого гигантского водоема, настолько вытянутого в длину, что краев его не было видно — северный терялся далеко у Роны, южный у Бурже, — высился, завершаясь вершиной Кошачьего Зуба, гребень горной цепи. По обеим сторонам дороги с дерева на дерево перекидывались виноградные лозы; они оплетали стволы, служившие им опорой, глуша своей листвой слабые побеги на ветвях, и уходили в поля, расцвечивая их красно-желто-зелеными фестончатыми гирляндами с темными пятнами — гроздьями черного винограда.

Дорога была безлюдная, белая, пыльная. Внезапно из рощи, обступившей деревню Сент-Инносан, навстречу мне появился человек. Он шагал, согнувшись под тяжестью ноши и опираясь на палку.

Когда он подошел ближе, я увидел, что это разносчик, один из тех бродячих торговцев, которые ходят по деревням из дому в дом, продавая всякую дешевку, и в памяти моей проснулось воспоминание об очень давнем и пустячном событии — ночной встрече между Аржантейлем и Парижем в ту пору, когда мне было двадцать пять.

Единственной моей отрадой была тогда гребля. Я снимал комнату у одного аржантейльского трактирщика и каждый вечер садился в дачный поезд — длинный состав, который ползет от станции к станции, высаживая на каждой толпу навьюченных свертками чиновников, тучных и неуклюжих от сидячей жизни мужчин в потерявших фасон брюках: их портят казенные стулья. Этот поезд, где, казалось мне, пахнет все той же канцелярией, зелеными папками для дел и официальными бумагами, доставлял меня в Аржантейль. Там меня ждала всегда готовая в путь гичка. Я наваливался на весла и отправлялся обедать в Безон, Шату, Эпине или Сент-Уэн. Потом возвращался, втаскивал лодку в сарай и, если светила луна, шел в Париж пешком.

И вот, однажды ночью, на белой от пыли дороге я заметил, что впереди кто-то идет. Я ведь чуть ли не каждый раз встречал в предместьях таких ночных прохожих, от которых бросает в дрожь запоздалого буржуа. Этот шагал медленно, сгибаясь под тяжелой ношей.

Я быстро нагонял его, шаги мои гулко разносились по шоссе. Незнакомец остановился, обернулся, увидел, что я приближаюсь, и перебрался на другую сторону дороги.

Но когда я поравнялся с ним, он окликнул меня:

— Добрый вечер, сударь!

Я отозвался:

— Добрый вечер, приятель!

Он не отставал:

— Вам далеко?

— До Парижа.

— Вы-то налегке скоро доберетесь, а вот с моим грузом быстро не пойдешь.

Я замедлил

шаг.

Почему он заговорил со мной? Что несет в таком большом тюке? Во мне зародилось смутное подозрение, и меня разобрало любопытство: уж не преступник ли он? Каждое утро мы читаем в газетной хронике о стольких преступлениях именно здесь, на полуострове Женвилье, что кое-чему поневоле веришь. Не выдуман же просто так, на потеху читателю, весь этот длинный перечень различных злодейств и арестов, которым судебные репортеры заполняют отводимые им столбцы!

Мне показалось, однако, что тон у этого человека скорее боязливый, чем задиристый, да и держался он пока что скорее настороженно, чем вызывающе.

В свой черед я осведомился:

— А вам далеко?

— Только до Аньера.

— Так вы из Аньера?

— Да, сударь, живу там, а торгую вразнос.

Он свернул с обочины, по которой, в тени деревьев, идут пешеходы днем, и вышел на середину дороги. Я последовал его примеру. Мы по-прежнему недоверчиво поглядывали друг на друга, сжимая в руках наши палки. Но, очутившись вблизи от него, я окончательно успокоился. Он, без сомнения, также, потому что спросил:

— Вас не затруднит идти помедленней?

— Это еще зачем?

— Не люблю я ходить здесь по ночам. У меня товар за плечами, а вдвоем всегда спокойней, чем в одиночку. К двум мужчинам не всякий сунется.

Я почувствовал, что незнакомец не лжет: он явно трусил. Я сделал, как он просил, и вот мы с ним, в первом часу ночи, зашагали бок о бок по дороге из Аржантейля в Аньер.

— Для чего же вы рискуете, возвращаясь так поздно? — полюбопытствовал я.

Мой спутник объяснил, как все получилось.

Утром он захватил с собой товару на несколько дней и поэтому не собирался сегодня возвращаться, но расторговался так удачно, что ему не миновать заглянуть домой: покупатели должны завтра же получить сделанные ими заказы

Он самодовольно сообщил, что преуспевает в своем ремесле — у него просто дар убеждать клиента: покажет ему образцы, поболтает с ним и, глядишь, пристраивает даже то, чего не мог принести на себе.

— У нас в Аньере лавка, — добавил он. — Держит ее, правда, жена.

— Так вы женаты?

— Да, сударь, уже год с лишним. Жена у меня славненькая. Вот удивится, когда я на ночь глядя домой заявлюсь!

Он рассказал о своей женитьбе. Он добивался этой девчонки два года: она все тянула.

У ней лавчонка на углу улицы, и она чуть ли не с детства торгует всякой всячиной: лентами, в летние месяцы — цветами, но, главным образом, пряжками, премиленькими пряжками для туфель и другими безделицами — к ней благоволит один фабрикант. В Аньере все ее знают и зовут Васильком: она часто носит голубое. Зарабатывает она недурно, потому как мастерица на все руки. Сейчас что-то прихварывает. Кажется, затяжелела, но он не уверен. Дела у них идут хорошо, а таскается он по округе, главным образом, для того, чтобы распространять образцы среди мелких розничных торговцев. Он теперь вроде коммивояжера у некоторых промышленников — работает и на них, и на себя.