Разные дни войны. Дневник писателя, т.2. 1942-1945 годы
Шрифт:
В следующем донесении, подписанном так же, как и это, начальником политотдела 58-й гвардейской дивизии гвардии полковником Карповичем, говорится уже о встрече 27 апреля командиров корпусов генералов Бакланова и Хюбнера и снова упоминается о присутствовавших при ней корреспондентах.
Должно быть, в тот же вечер после этой встречи мы с Кривицким и аккредитованным при американской армии майором Ждановым махнули за Эльбу к американцам.
Записей об этой поездке опять-таки нет.
Но некоторые ее подробности
Помню ужин в американском офицерском собрании и лицо нашего водителя Вани, когда он, встав во весь рост, запел сильным, натянутым как струна голосом нашу довоенную песню о той еще не начавшейся тогда войне, которая теперь кончалась на наших глазах:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,Пойдут машины в яростный поход…Помню бессонную ночь в немецком городе Наумбурге, в том самом, где в старом соборе стоит чудо средневекового искусства, знаменитая статуя княгини Уты, о существовании которой я тогда не имел ни малейшего представления.
В Наумбурге находился тогда так называемый «пресс-кемп» – штаб-квартира прикомандированных к 1-й американской армии военных корреспондентов. И вся эта ночь, до самого утра превратилась в первую за войну взаимную неофициальную пресс-конференцию; двое нас – Кривицкий и я, и сто или сто пятьдесят их – американцев, англичан, французов, канадцев, австралийцев, новозеландцев…
Потом уже в Японии, когда я оказался в роли прикомандированного к штабу Макартура корреспондента «Красной звезды», я встретил там нескольких американских журналистов, напомнивших мне о той ночи в Наумбурге.
Был я через много лет после войны и в самом Наумбурге, долго бродил по нему, но так и не смог показать немецким школьникам и их учителю энтузиасту-краеведу, – где именно, в каком доме был когда-то этот «пресс-кемп».
Помню занятый в то время еще американцами Лейпциг, удививший меня немецкими шуцманами, стоявшими на всех перекрестках, без оружия, но в полной полицейской форме.
Помню взятый под охрану американцами лагерь наших военнопленных под Лейпцигом, куда привез нас полковник из американской военной разведки, кстати отнюдь не скрывавший от нас своей профессии.
Лагерь помню острей всего остального. Но в этом случае на помощь памяти приходит еще и маленькая статья, напечатанная в «Комсомольской правде» на исходе того же, сорок пятого года:
«…Входим в ворота. Первой нам встречается бледная девушка, внимательно, без особой радости глядящая на нас.
– Вы – русская? – спрашиваю я.
– Русская, – говорит она, все так же недоумевающе глядя на нас.
И я только в эту секунду соображаю, что наша новая форма с погонами заставляет ее принимать нас не за нас.
Проходим несколько шагов. Какой-то человек
– Наши! Наши! – И, резко повернувшись, бежит в барак.
Мы идем через лагерь, и вокруг нас собирается все больше и больше людей. И когда мы подходим к центру окруженной колючей проволокой площади, мы уже окружены многотысячной толпой.
Я взбираюсь на ступеньки крыльца. От волнения я оступился. У меня дрожат ноги. Я почти боюсь упасть. Сейчас мне предстоит сказать в этом лагере первые слова, пришедшие с Родины, слова, которых находящиеся здесь не слышали – кто год, а кто два, три, почти четыре.
У меня пересыхает в горле. Я не в силах сказать ни одного слова. Я медленно оглядываю необъятное море столпившихся вокруг людей.
Я уже знаю, что этот лагерь штрафной, что в нем сидят военнопленные за дурное поведение, и насильно угнанные – за отказ работать.
Но какая бы летопись страданий ни была записана на лицах людей, все равно на них не прочитаешь и десятой доли того, что они испытали.
Я начинаю говорить и сам не помню, что говорю, не помнил тогда, не помню и сейчас.
Потом я слезаю со ступенек, и на них вместо меня влезает другой, приехавший со мной офицер, и он тоже что-то говорит, наверное, то же самое, что и я.
Я не могу расслышать его слов, но меня охватывает какая-то неистовая радость свидания. И я начинаю плакать и, заплакав, впервые оглядываюсь и вижу, что все кругом тоже плачут.
А потом нас провожают, и мы идем всей многотысячной толпой вместе через весь лагерь.
Рядом со мной, растягивая мехи, идет гармонист со стиснутым ртом. У него выбиты все до одного зуба, и он говорит как старик и поэтому не хочет говорить, а только играет…»
Быть может, сейчас я написал бы об этом лучше, чем в той газетной статье, но она дорога мне тем, что написана почти впритык к войне, и мне не хочется заменять слова того времени словами, написанными через тридцать лет.
Хочется добавить только две подробности, которых нет в статье, – есть только в памяти: я не только говорил, но и читал там «Жди меня», а среди плакавших был и тот американец-полковник, который привез нас в этот лагерь.
Сохранившийся у меня дневник начинается с той ночи, когда мы уже переправились обратно через Эльбу.
…Вернувшись от американцев, мы с Кривицким поехали в штаб Конева. Там, где он стоял несколько дней назад, его уже не было. Сделав к утру еще сто километров и найдя штаб, я по старому знакомству прорвался к Петрову, который был занят по горло и только махнул мне рукой: садись и жди.
Когда он освободился, я вдруг спросил его:
– Иван Ефимович, что будете делать после войны?
Еще никому не задавал таких вопросов. Не приходило в голову. А теперь, после встречи с американцами на Эльбе, пришло.