Разные годы
Шрифт:
Вот для таких людей тонны угля ценнее человека. Конечно, в любом деле нужен строгий и справедливый порядок. Но именно у этих «крутых» такого порядка и не бывает. Конечно, может быть, все это осталось от прошлого, как говорится — «от культа». Но сколько же времени нам еще надо будет ссылаться на прошлое?
В сущности, Марк Савельевич принадлежал к числу администраторов шахты — он был начальником участка. И все его мысли не были связаны с личной горечью или обидой или субъективным взглядом
Должно быть, тема эта волновала Марка Савельевича, и я надеялся, что услышу еще много интересных и справедливых соображений. Но совершенно неожиданно, как и начал, он оборвал этот разговор.
Но как-то так случилось, что прерванный нами разговор о ценности угля и ценности людей продолжили другие — мы только слушали.
Перед вечером мы уехали к Донцу. Мне говорили, что молодые шахтеры отправились туда не то на «вылазку», не то на «культурную вахту», а попросту говоря — на рыбную ловлю и купанье. Мы попали к Донцу в разгар «вылазки-вахты» — шахтеры и их подруги сидели у костра, пили, ели уху, пели песни о любви и без конца звали какого-то Митю и какую-то Галю, которые никак не хотели откликаться.
Исчерпав весь арсенал песен и шуток, истребив все тайные и явные припасы, молодые люди у костра вдруг затихли — был только слышен треск подбрасываемых в огонь сухих веток.
Не помню, как возник этот разговор, но кажется мне, что начал его Николай Скубко, молодой забойщик.
— Пошли домой, — сказал он, — мне рано утром в Красноармейск ехать.
— Что там? — спросил его кто-то из темноты.
— Друг в беду попал — у него ни родных, ни близких. Семья мыкается, двое детей. Поеду хоть на три дня…
И вдруг к Николаю подходит балагур и запевала Сергей Шевякин — тоже забойщик — и, копируя чей-то басоватый голос, произносит:
— Друг? В беду попал? А уголь? Кто за вас в забой пойдет, товарищ Скубко?
Скубко узнал, кого изображает Шевякин, и в тон ему ответил:
— Поймите, друг в беде — мы с ним в армии вместе были. А теперь он в больнице…
— Ну и что же, — продолжал Шевякин. — Разве ты врач? А о семье и без тебя позаботятся — есть там и профсоюзы, и соцстрах…
— Если с ним что-нибудь случится, я себе никогда не прощу… Прочитайте письмо жены, совсем он плох…
— Не обязан я читать чужие письма. Да и чем ты мне докажешь, что это твой друг, а это пишет его жена? А, чем?
— Плохой вы человек, — ответил Скубко, — никогда не думал, что у вас нет ни души, ни сердца… А ведь, кажется, коммунист?
— Ну и что же? По-твоему, я должен всех распустить. А уголь? Заводы ждут угля, паровозы ждут угля, города ждут угля, а товарищ Скубко
— Да я только на три дня, в счет отпуска или за мой счет, — я не могу не ехать.
— А оставить заводы без угля ты можешь?
— Я только не могу понять: как выросли у нас такие люди, как вы?
— Не нравлюсь я тебе — так иди к начальнику шахты. Жалуйся: строг, мол, начальник смены.
— Не строг, а бездушен. Для него тонна угля, которую я всегда наверстаю, дороже человека, его беды, его страданий.
— Иди, иди жалуйся на меня, хоть управляющему трестом, хоть…
— Нет, нет, он не так сказал, — поднялся Скубко, — он разгорячился и крикнул: «Иди жалуйся! Скажи, что у начальника смены нет души. Скажи управляющему трестом — он мне повышение пришлет…»
Оказалось, что Скубко и Шевякин воспроизвели во всех деталях, даже сохранив интонации и голосовые оттенки, утренний разговор между Николаем Скубко и начальником смены, молодым инженером, приехавшим на шахту всего четыре года назад. Шевякин был свидетелем этой неприятной сцены. Пошел вместе со Скубко к начальнику шахты, и тот, выслушав просьбу, молча подписал разрешение на отпуск. И только тихо попросил: «Если надо будет задержаться, пришли письмо. Может быть, деньги нужны?»
— А о начальнике смены Николай так и не сказал, — упрекает его Шевякин.
— Не люблю я жаловаться — его еще жизнь научит. Такие люди, если в беду попадают, остаются одни-одинешеньки. Ни друзей, ни знакомых. Только недруги.
— Удивительное дело, — слышу я голос Шевякина, — если беда под землей, то все идут, даже бегут на помощь. А на земле — не всегда так. Что же это — разные законы — под землей и на земле?
— Законы теперь одни, да люди разные, — ответил кто-то из темноты и начал заливать костер.
И уже в пути, когда мы возвращались в автобусе в шахтерский поселок, я услышал самые разнообразные истории о людях великодушных и отзывчивых, сердечных. И все время не шли у меня из головы слова: «Законы теперь одни, да люди разные».
Конечно, люди всегда будут разными, но нравственные нормы, господствующие в нашем обществе, должны привить всем единые характерные черты. И одна из них — великодушие, свойство человека сильного и мужественного.
Все события, связанные со спасением Анатолия Шурепы и Александра Малины, мало-помалу забудутся, станут историей, прекрасной, героической, но все же историей. Но есть в этой истории нечто такое, над чем время не властно. Я имею в виду именно те нравственные принципы, которыми определяется теперь вся наша жизнь.
Луганск, 1963