Разными глазами

Слезкин Юрий Львович

Я уже писала тебе, что единственное неудобство нашего жилища,— это общий балкон, разделенный на две части бамбуковой ширмой. Одна половина принадлежит нам, другая — нашей соседке — Марье Васильевне Угрюмовой. Она премилая женщина, но ее дети! — ты знаешь, я не люблю детей. Мы с ней знакомы, но почти никогда не говорим. Она замкнута, взволнованна, живет в своем обособленном мире, поглотившем ее целиком.

Когда здороваешься с нею или задаешь какой-нибудь пустяшный вопрос, у нее вид человека, разбуженного или нежданно выведенного из глубокой задумчивости. Мне никогда не приходилось испытывать что-нибудь подобное, но я уверена,

что эту маленькую женщину подавляет какое-то огромное чувство — она изнемогает под его тяжестью, потерялась в нем, исчезла. В ее глазах испуг и зачарованность странника, попавшего в сказочный лес, из которого нет выхода.

Впервые я увидела ее всю и поняла только на днях, когда случайно встретила в «Чаире».

«Чаир» — бывшее имение какой-то великой княгини, теперь отданное сельскохозяйственной школе. Дворец и парк расположены у самого моря, значительно ниже нашей «Кириле», Ай-Джина и других усадеб. Каменный парапет четким полукружьем нависает над береговым хаосом бурых валунов и оливковых волн. Все плато перед дворцом — иное, цветущее, благоухающее море. Розы точно бегут тебе навстречу в одном едва приметном движении своих белых, желтых, розовых, алых лепестков. Они невысоки, едва достигают колен, и их можно видеть сверху — охватить одним взглядом всю гамму их многоцветного разлива.

По вечерам школьники — мальчишки и девчонки — в одних трусиках, с пионерскими алыми платками на головах или вокруг шеи, поливают это весеннее царство. Отдыхающие из всех близлежащих санаторий приходят сюда любоваться розами и покупать их. Но в послеобеденные часы здесь бывает безлюдно.

Я часто ухожу сюда одна, когда муж спит, сажусь в розовую беседку над морем и читаю. Правда, это не мешает мне уносить домой книгу, развернутую на той же странице, на какой я ее оставила в предыдущий раз. Трудно читать, когда все вокруг невольно приковывает твой взгляд и не отпускает.

В такую-то минуту я и увидела идущую вдоль парапета Марью Васильевну. Она шла, опустив вдоль бедер руки, усталой походкой человека, не знающего, куда себя девать, едва лишь замечающего дорогу. На ней было ярко-желтое полотняное платье и белый кружевной чепчик с желтой лентой. На фоне моря этот желтый силуэт, сверкающий на солнце, напоминал лениво плывущий венецианский парус. Ветер обдувал у ее ног подол платья, мешая идти, но она этого не замечала. Она и меня не заметила, проходя мимо, несмотря на то, что смотрела прямо перед собой. Лицо ее едва тронул загар, губы были плотно сжаты горькой, тонкой чертой. Яркое платье подчеркивало худобу повядших щек.

И внезапно это лицо преобразилось — трудно сказать, что это было. На моих глазах она похорошела небывало, из глубины хлынувшим счастьем,— глаза, рот, щеки, подбородок — заиграли такой ошеломляющей полнотой жизни, желанья, сладкой боли, что мне на мгновенье показалось, что вот-вот я услышу придушенный стон или крик.

Я повернула голову — навстречу ей шел Тесьминов. Он, видимо, не ожидал ее встретить здесь, не хотел этой встречи. Ты представляешь себе лицо самоуверенного мужчины, пойманного на месте преступления и пытающегося скрыть свое смущение развязной, приторной улыбкой.

В руках он держал огромный букет роз. Я угадала тотчас же — букет, предназначенный другой, по тому, с какой поспешной готовностью он подал его Марье Васильевне. Она протянула руку, смущенная, девичья улыбка открыла ее губы. Эта женщина любила.

Жена,

мать, человек — все исчезло, умерло,— осталась только любовь. И до чего же жалким рядом с ней показался мне Тесьминов! У мужчины всегда виноватый вид, когда он знает, что безразличная ему женщина его любит, хотя бы он никогда и не обольщал ее своей любовью.

Мне захотелось подойти и ударить его по щеке.

Сейчас я понимаю, что это желание было глупо, что, в сущности, он ни в чем не виноват. Мы не в силах любить по заказу. Но тогда во мне возмутилась женщина, а может быть, даже человек. Непостижимо, как можно пройти мимо такой любви.

Они ушли под руку, тесно прижавшись друг к другу. Как два любовника, которые боятся потерять лишнюю минуту близости. Но они не любовники. Теперь я это знаю. И никогда ими не будут. Тем тяжелее ее грех, ее ноша. Слыть в глазах людей романтической любовницей, каждой каплей крови желать этого и все же оставаться чужой любимому человеку — непереносимо. Что их связывает, вернее, что заставляет его жить о бок с нею? Если она не говорит ему о своей любви — он все же должен ее чувствовать. Это жестоко.

Неделю тому назад она уезжала в Москву к мужу. Вызвал ли он ее, или она сама решила бежать к нему… Не знаю. Но она вернулась еще более раздавленной.

Я спрашиваю себя — благодарить ли мне судьбу за то, что она меня лишила способности так сильно чувствовать. А все-таки мне чуть-чуть по-женски завидно. В тот же день вечером мне снова довелось быть свидетельницей этого странного романа. Я вернулась из «Кириле» после ужина раньше обыкновенного. Муж остался там доигрывать партию в шахматы. Не зажигая огня, я разделась, села в кресло и, перебирая косы — вместо четок, загляделась на луну. Через настежь распахнутую дверь на балкон мне виден был край неба, море с лунной дорогой, черные острия кипарисов. Я не услышала, как на балкон вышли Марья Васильевна и Тесьминов. Уверенные в том, что нас нет дома, они заговорили вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы я могла их услышать от слова до слова.

Первым моим движением было встать, закрыть двери, дать о себе знать, но так как они начали свой разговор значительно раньше того, что я их услышала и мое предупреждение лишь смутило бы их, я осталась недвижимой. К тому же такая скрытая нескромность простительна женщине, да еще претендующей на звание беллетриста.

Характерный тесьминовский профиль из трех острых углов — лба, носа и подбородка — виден был ясно на фоне посеребренного неба. Марья Васильевна все время оставалась в тени. Один только раз мелькнул черный силуэт ее руки, протянутой к Тесьминову и тотчас же беспомощно упавшей.

— Все это так,— продолжал Тесьминов,— но, в конце концов,— в чем твоя мука? Ты сама уверяла, что в этот приезд в Москву тебе удалось найти с мужем общий язык, договориться. Вы поняли, что любите друг друга, несмотря ни на что, и расстаться не можете. Ты простила ему его, назовем, «ошибки», он поверил в чистоту наших отношений. Из-за чего же еще угрызаться? Мои чувства к тебе давно тобою проверены — я никогда не обманывал тебя… Ты знаешь, что и не мог дать большего… а все же — это преданная, верная любовь… ведь не одну только страсть мы называем любовью. Отказаться от тебя как человека мне было бы очень трудно… Но я устал, запутался, ты это знаешь не меньше моего… перед тобой весь этот год я был как на духу… Так дай же мне прийти в себя, не дергай…