Разоблачение
Шрифт:
Нет. Я знаю только, что вы попали под бомбежку. И все.
У него было смуглое, красивое лицо и очень темные руки, которые все время двигались. Он был родом с какого-то греческого острова и говорил очень напористо.
– Ну, так я вам расскажу. У меня большой военный опыт. Прежде я был капитаном греческой армии тоже. Я хороший солдат. И когда увидел, как аэроплан летает над нашими окопами в Фуентес-дель-Эбро, я стал следить. Я видел, что аэроплан прошел, сделал вираж, и сделал круг (он показал это руками), и смотрел на нас. Я говорю
И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три. Один впереди, а два сзади. Прошли еще три, и я говорю роте: "Теперь о'кей. Теперь ол райт. Теперь нечего бояться". И очнулся через две недели.
– А когда это случилось?
– Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лицо, когда меня засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать. Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я 0'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?
– Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли. Остался только один ящик.
– Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до войны?
– Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь. Подошел официант и наклонился над столом.
– А если я этого не сделаю?
– сказал он.- Я же отвечаю.
– Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите.- Он записал.- Спросите Пепе,- сказал я.
– Я против него ничего не имею,- сказал официант.- Но дело в Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.
– А другие официанты его тоже узнали?
– Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.
– Я тоже старый клиент.
– Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?
– Нет,- сказал я.- Я знаю, что нет.
– Я никогда никого не выдавал.
– Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из официантов.
– Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.
– Дайте еще желтого джина и пива,- сказал я.- А хинной еще немного осталось в бутылке.
– О чем он говорит?
– спросил Джон.- Я совсем мало понимаю.
– Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.
– Покажите мне его.
– Вон там, за столом с летчиками.
– А который из них?
– Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас смеется.
– Он фашист?
– Да.
– С самого Фуентес-дель-Эбро
– Изредка попадаются.
– И они пьют то же, что и вы?
– сказал Джон.- Мы пьем, а другие думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег, в Магальянесе?
– Нет.
– Вот где хорошо. Только слишком много восьме-ро-но-гов.
– Чего много?
– Восьмероногов.- Он произносил это по-своему.- Знаете, у них восемь ног.
– А,- сказал я.- Осьминог.
– Да. Осьминог,- повторил Джон.- Понимаете, я и водолаз. Там можно много заработать, но только слишком много восьмеро-ногов.
– А что, они вам досаждали?
– Я не знаю, как это? Первый раз я спускался в гавани Магальянес, и сразу восьмероног. И стоит на всех своих ногах, вот так.- Джон уперся пальцами в стол, приподнял локти и плечи и округлил глаза.- Стоял выше меня и смотрел прямо в глаза. Я дернул за веревку, чтобы подняли.
– А какого он был размера, Джон?
– Не могу сказать точно, потому что стекло в шлеме мешает Но голова у него была не меньше четырех футов. И он стоял на своих ногах, как на цы-пучках, и смотрел на меня вот так (он выпялился мне в лицо). Когда меня подняли и сняли шлем, я сказал, что больше не спущусь. Тогда старший говорит: "Что с тобой, Джон? Восьмероног, он больше испугался тебя, чем ты восьмеронога". Тогда я ему говорю: "Это невозможно!" Может, выпьем еще этого фашистского напитка?
– Идет,- сказал я.
Я следил за человеком у того стола. Его звали Луис Дельгадо. и в последний раз я видел его в 1933-м в Сан-Себастьяне на стрельбе по голубям. И помню, мы стояли с ним рядом на верхней трибуне и смотрели на финал розыгрыша большого приза. Мы с ним держали пари на сумму, превышавшую мои возможности, да, как мне казалось, превосходившую и его платежеспособность в том году. Когда он, спускаясь по лестнице, все-таки заплатил проигрыш, я подумал, до чего же он хорошо себя держит и все старается показать, что считает за честь проиграть мне пари. Я вспомнил, как мы тогда стояли в баре, потягивая мартини, у меня было удивительное чувство облегчения, как если бы я сухим выбрался из воды, и вместе с тем мне хотелось узнать, насколько тяжел для него проигрыш. Я всю неделю стрелял из рук вон плохо, а он превосходно, хотя выбирал почти недосягаемых голубей и все время держал пари на себя.
– Хотите реванш на счастье?
– спросил он.
– Как вам угодно.
– Да, если вы не возражаете.
– А на сколько?
Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.
– Собственно, для меня все равно,- сказал он.- Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Тут, кажется, наберется.
Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.
– Идет,- сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и опять сменилось пустым холодком риска.- Кто начинает?