Разработчик
Шрифт:
В завершение «тургеневского сериала» расскажу о собственном отце, Игоре Александровиче. Тюрьму он наверняка по-лысенковски генетически передал мне. Отец сидел три раза, дядя мой — один раз, дед из-под ареста сбежал, а менее близких родственников — не счесть. Моя посадка отца «исправила»: ушли великодержавные фантазии, приведшие к тому, что «Счастья народов надежный оплот» после войны у него стал «Единой неделимой». Собственные шесть лет Лубянки, Марфинской шарашки и Озерлага (Тайшет) не привели его к критической оценке репатриации в сталинское лихолетье.
Так вот, приехал отец ко мне на первое свидание в Мордовию, а свидание было «с выводом на работу», я тогда был на пилораме. Встречаемся, у меня бушлат
У нас с ним поколенческих конфликтов не было никогда.
Правило без исключений противно природе, и убедительность его убывает. Так и с квазиевангельской максимой беспокойного князя Кропоткина насчет людей и учреждений.
Исключения: женщина-врач Внутренней тюрьмы, эффектная блондинка, прозванная своими пациентами «Эльзой Кох», была хуже советской медицины.
Секретарь комитета ВЛКСМ Первого московского института иностранных языков Борис Фокин (не стесняюсь обозначить его ф. и. о., так как он давно преставился и, насколько знаю, беспотомственно) был хуже, чем ВЛКСМ.
В годы моего проживания в общежитии он за почти каждое опоздание (а их было мало), приходя после комендантского часа, не ленился меня тащить в свой кабинет и обещать, что все сделает для моего выселения. После ХХ съезда я на семинарах по основам марксизма-ленинизма стал забавляться тем, что задавал преподавателям «нехорошие» вопросы. Фокин созвал заседание возглавляемого им органа с обещаниями исключить меня из вуза. За семестр до диплома! Когда же Следственное управление КГБ, структура, которой была несвойственна научная скрупулезность и избыточное правдолюбие, запросило от института характеристику на меня (так было положено), то, получив ее, само впало в изумление.
«Никита Игоревич, мы видим, что у вас прекрасный диплом. Но скажите, какие отношения у вас были с руководством факультета?» Я что-то промычал невнятное.
«Так вот, характеристику, которую на вас прислали, мы не приняли и отослали, такого бреда мы еще не видели(?!)». Наверное, Фокин написал нечто вроде «мусаватист, агент английской и многих других иностранных разведок»… Вроде подарка адвокату, к 1957-му они уже снова возникли.
Юного убийцу обоих родителей защищали от гнева присяжных, говоря «пожалейте его, он сирота». Так Фокину, будь я менее злопамятен, можно было бы изыскать смягчающие вину обстоятельства в технологии изготовления характеристики-доноса: он, безвестного происхождения младенец, был до войны отправлен в детдом, затем передан по эстафете Суворовскому училищу, затем по путевке комсомола — в ИНЯЗ. Будучи более чем посредственным синхронщиком и лингвистом, все семидесятые-восьмидесятые годы он оставался ответственным за русскую переводческую секцию в штаб-квартире ООН в Манхэттене. Властную значимость и весомость этой должности — ни словом не сказать ни пером описать. Словесный портрет: низкорослый, плотный, очень низкий лоб, стрижка под бокс, водянистые глаза и всегда стоптанная обувь. На любом кастинге всякий режиссер ангажировал бы такого человека на самого отрицательно-ничтожного персонажа, какие изобретаются кинематографом.
Словесный портрет в помощь ходу рассказа.
День на пятый после возвращения из Мордовии еду к Пушкинской площади на 15-м троллейбусе. Стою у самого выхода. Тощ телом, голова обрита наголо за неделю до освобождения. Между агентством ТАСС и Пушкинской над моим ухом голос: «Никита, ты вернулся?» Вплотную ко мне — Борис Фокин.
«Знаешь, когда я узнал, что тебя арестовали, я так обрадовался! Подумал — пропадал человек из-за своей дури, а вот теперь взялись за него, он исправится и будет правильно жить». Интонация действительно
Через много лет после начала перестройки узнал от московских коллег-переводчиков, что Фокин на партсобраниях поносил Горбачева, проклинал перемены и конец Советов… Его исключили из КПСС, он покинул ряды авангарда, уволился из МИДа, бедствовал и подрабатывал бомбилой на своем заграничном авто.
Может ли последовательность, хоть в изуверстве, быть смягчающим вину обстоятельством?
Вернусь к М.В. и его отцу Разработчику.
Через год, после того как М.В. был сэтапирован в Ерцево, мы с лагерным другом Борисом Пустынцевым решили туда поехать и попробовать добиться свидания с второсрочником М.В. Оделись как можно лучше, в глазах начальства это сработало: нехотя дали полчаса разговора… Передачу запретили — только то, что зэк успеет съесть на месте. Так что было больше еды, чем беседы.
Пока во дворе спецчасти Управления мы дожидались, чтобы кто-нибудь появился (пришли слишком рано), — меня сзади больно ударили по спине: шкет восьми-десяти лет, одетый в гимнастерку и галифе, перешитых на него, на голове голубая фуражка войск МВД. В руках наставленный на меня деревянный, очень похоже сработанный автомат, как у конвойных. Эта детская игра в «арест и конвой» мне пришлась крайне не по душе.
Предусмотрительно оглянувшись, чтобы никто не видел, я повернул юного рыцаря Дзержинского спиной и дал ногой такого пинка под зад, что он отлетел далеко, лицом в большую лужу. Обернулся и, не заплакав, дал деру. О себе, конечно, скажу, что «Против овец молодец, а против молодца и сам овца».
Но ни секунды не жалею о своей тогдашней реакции!
Уезжали мы из Ерцево с большой тяжестью на душе, хотелось ее как-то снять, но в ларек вокзальный не пошли, а подумали: Кириллово недалеко, а там и Ферапонтово, когда еще так близко будем; наверное, поможет. В Кириллово ночевали у старушки в белом платочке, у нее киот — как положено. Кормила очень невкусно и рассказывала, что, когда была молодой, слыхала, как совсем близко от ее дома две ночи подряд расстреливали всю братию Кирилло-Белозерской обители.
На следующее утро мы пошли в местный, очень богатый северными иконами музей. В соседнем зале шла экскурсия местных школьников, на всех красные галстуки, а голос у экскурсовода совсем как в радиопередаче «Пионерская зорька». Мы с Борисом проложили путь по залам так, чтобы от юннатов — подальше. Но музей не такой большой. Экскурсию мы нагнали у иконы «Сошествие во ад». Как часто бывает в северном письме, по бокам и внизу выписан каскад падающих замков и ключей, очень черных на пробеленном фоне. Звонкий голос гида: «Эти разомкнутые замки и падающие ключи показывают, что в те три дня, что Христос пребывал в аду, Он освободил всех живших до него патриархов, пророков и грешников. Об этом говорится в христианском песнопении „Христос воскресе из мертвых“»… И произнесла весь текст! Школьники ушли, мы к ней кинулись: «Как вы не боитесь?» — «Да мы от всех далеко. Кто узнает? Стараюсь, как могу».
Напоминаю: на дворе семидесятый год.
Из Ферапонтово мы шли километров восемь пешком, и я затеял глупую игру в машину времени: «Боб, а куда бы ты поехал на такой машине?» Ответ Бориса был быстрее, чем реакция у самого хорошего синхронного переводчика: «В сентябрь семнадцатого, в Разлив, в шалаш с пистолетом — отдай тезисы!»