Разрыв франко-русского союза

Вандаль Альберт

Вдруг среди этого затишья раздалась слезная жалоба. Посланник Куракин, по простоте душевной, ничего не знавший о кознях, практиковавшихся под его кровлей, никем не предупрежденный о произведенных полицией арестах, не мог понять, куда пропал его швейцар. Он спрашивал, отчего Вюстингер, уйдя из отеля днем 1 марта, так долго не возвращается. Он не далек был от мысли о каком-нибудь преступлении частного характера, о похищении, о лишении свободы, о какой-нибудь мрачной драме, жертвой которой сделался его верный слуга. С громкими воплями требовал он необходимую принадлежность своего отеля и своим растерянным видом, своей суетливостью вносил в печальное событие комический элемент. В записке, полной отчаяния, он умолял Бассано поднять на ноги полицию и приказал ей заняться необходимыми розысками. Он послал приметы пропавшего, убеждал герцога незамедлительно сделать надлежащие распоряжения, и, не сомневаясь в его содействии, заранее благодарил его. [383]

383

Записки от 2 марта, Archives des affaires 'etrang'eres, Russie, 154.

Выведенный из терпения этими жалобами, Наполеон сначала поддался было искушению закрыть рот Куракину, тотчас же развернув пред его глазами самое дело. В ответе посланнику он приказал приготовить ноту, в которой приносилась официальная жалоба на Чернышева и клеймилось его поведение. Он сам продиктовал эту ноту, составив ее в сильных, чрезвычайно красивых, дышащих справедливым негодованием выражениях. “Его Величество, – писал он, – глубоко

огорчен поведением графа Чернышева. Он с удивлением узнал, что человек с которым он всегда хорошо обходился, который проживал в Париже не в качестве политического агента, а как флигель-адъютант русского императора, аккредитованный особым письмом состоять при особе императора, имевший значение доверительного лица, более близкого, чем посланник, воспользовался своим положением, чтобы употребить во зло то, что у людей считается самым священным. Его Величество льстит себя надеждой, что и император Александр будет глубоко огорчен, когда усмотрит в поведении господина Чернышева роль агента, действующего путем преступного подкупа, каковое деяние осуждается и международным правом, и законами чести. Его Величество Император приносит жалобу, что при его особе, притом в мирное время, под званием, призывавшим к доверию, содержали шпионов, что позволительно только по отношению к врагу и во время войны. Он жалуется, что шпионы были выбраны не из низшего слоя общества, а из среды людей, по своему положению близко стоящих к государю”. [384]

384

Corresp., 18541.

Набросав на бумаге эти ядовитые слова, Наполеон призадумался. Подобная речь пахла порохом, она могла выдать близость враждебных действий и помешать делу усыпления, к чему император прилагал все свои старания, а известно, с каким невероятным вниманием, с какой настойчивостью направлял он все к раз намеченной цели, как всем жертвовал ради ее достижения. Он одумался, сдержал себя, подавил вспышку своего гнева. Нота не была отправлена, она осталась в портфеле. На первых порах герцог Бассано, которого Куракин осаждал своими визитами и вопросами, сделал вид, что ничего не знает об участии Вюстингера. Несколько дней спустя, приняв таинственный и серьезный вид и приложив палец к губам, он в двух словах все поведал князю. “Ваш швейцар не погиб, – сказал он. – Его пришлось арестовать, потому что он замешан в заговоре против безопасности государства и был пойман с поличным. Дело поступило в суд; назначено следствие. Суд ведет дело по установленному порядку, без огласки, со свойственной ему осторожностью. Отнесемся с уважением к этой тайне. По получении верных сведений, я не премину сообщить вам их. [385]

385

Донесение Куракина Румянцеву, 6 марта. Archives des affaires 'etrang'eres, Russie, 154.

Услышав эти слова, Куракин вытаращил глаза от изумления. Придя в ужас при мысли, что в его доме укрывался заговорщик, он не решился просить за него и ответил философскими рассуждениями о прислуге, что было равносильно извинениям. [386]

Немного позднее герцог Бассано осторожно ввернул ему, что, к прискорбию, в дело замешано имя Чернышева, что против него нашлись некоторые улики. Французский министр прибавил, что с трудом допускает мысль, чтобы человек, носящий эполеты, до такой степени забыл свой долг, и что до более подробного расследования он хочет верить, что тут кроется какое-то недоразумение. Таким образом, поостереглись сразу же открыть Куракину всю истину. Ему подбавляли ее по каплям, с бесконечными предосторожностями, избегая повергнуть старца в слишком большое волнение и нанести ему удар, который, отразившись в Петербурге, мог ускорить разрыв. Благодаря этим стараниям, донесения посланника не могли омрачить умиротворяющего впечатления, которое должны были произвести, в связи с успокоительными словами Лористона, письмо императора и передача Чернышевым разговора с ним.

386

“По этому поводу, писал он в вышеупомянутом донесении, я высказал соображения, которые французский министр нашел справедливыми, потому что у него также полон дом прислуги и, конечно, трудно рассчитывать на преданность всех людей, услугами которых пользуешься и которые постоянно окружают нас”.

III

Когда Чернышев совершал свой путь с поручением, задачей которого было гипнотизировать Россию, началось выполнение плана движения войск, устремившихся со всех сторон к назначенным пунктам. 23 февраля выступает в поход и взбирается на Альпы итальянская армия. Она попадает в царство вечных снегов, где топоры и кирки саперов уже приготовили ей открытый путь; переходит перевалы, и в девять колонн – девятью потоками – спускается с вершин гор. Жюно сам ведет через Бреннер головную колонну – бригаду Дельзона, и, перейдя Альпы, вступает в Инсбрук во главе этих отборных “прекрасных, горящих отвагой” [387] полков. Он торопит отставшие колонны и скорым шагом направляет их на Баварию. Увеличивая их переходы, сокращая стоянки, он в несколько дней доводит свой авангард до Регенсбурга.

387

Герцог Абрантес начальнику генерального штаба, 3 марта, Archives nationales, АF, IV, 1642.

Его вступление в Германию служит сигналом к общему движению. Все оживает, все войска разом снимаются с мест и выступают в поход. На севере армия Даву, собравшись в плотную массу, бросается вместе с 1-ым кавалерийским корпусом на Одер; южнее, вюртембержцы под командой своего наследного принца, вестфальцы под командой Жерома, баварцы под командой Вандамма, – все сразу покидают свои места и начинают копошиться в разноплеменном муравейнике. Удино выстраивает свой корпус эшелонами по дорогам, ведущим от Мюнстера на Магдебург; Нeй направляет свой корпус на Эрфурт и Лейпциг. Но уже с момента выступления, несмотря на увлечение походом, обрисовывается неравенство в достоинстве разных элементов, из которых слагается великая армия; уже теперь дает себя чувствовать их разношерстность. Ней, в одном из своих донесений, говоря с гордостью о старых своих батальонах, находит, что слишком большое количество рекрутов в других батальонах портит общее впечатление. Удино обращает внимание на истомленные и слабые полки, например, на один швейцарский полк, в котором насчитывается триста восемьдесят три больных, и на некоторые другие, в которых свирепствует лихорадка. Он приписывает эти заболевания ужасной обстановке, в какой доставлены к нему уклонившиеся от воинской повинности рекруты, которых привели в ряды армии, как арестантов, с кандалами на ногах. Лишь только Удино и Ней пустились в путь, вслед за ними выступили и пошли по их следам другие корпуса. Через Рейн началась переправа 2-го кавалерийского корпуса и кирасирских дивизий, входивших в состав 3-го корпуса. По всей линии реки, к Везелю, Кельну, Бонну, Кобленцу и, в особенности, к Майнцу – к этому главному сборному пункту, к этому громаднейшему амбару для людей и материальной части, с каждым днем все больше прибывает войск, все больше увеличивается давка. По Кастельскому мосту, впереди Майнца, безостановочно проходит корпус за корпусом, непрерывно проезжают пушки и артиллерийские обозы. После переправы на правый берег первых партий войск на смену являются другие. Вдали виднеются уже колонны гвардии; 1-ая дивизия молодой гвардии должна переправиться у Дюссельдорфа, 2-ая у Майнца. Собравшаяся в Майнце главная квартира в свою очередь тотчас же снимается с места и тоже уходит. 29 февраля принц Невшательский отправил приказ всем входящим в ее состав “офицерам генерального штаба, офицерам артиллерийских и инженерных войск вместе с их частями, парку, артиллерийскому обозу, интендантскому обозу, управлениям, инспекторам и помощникам инспекторов, интендантам, кригс-комиссарам, главному казначею, всем чинам администрации, состоящей при главной квартире роте гренадер, жандармерии,

полевым госпиталям и т. д.” выступить 5 марта одной колонной под начальством генерала Гюльмино на Фульду. [388] В других пунктах вступают в Германию артиллерийские резервы и главный парк с шестьюдесятью артиллерийскими орудиями. В тылу выступивших в поход корпусов, спеша присоединиться к своим частям, идут по тяжелым дорогам, ускоренным маршем, части запоздавших корпусов, 3-й португальский полк догоняет дивизию Леграна, один иллирийский полк и один швейцарский разыскивают герцога Эльшингена. По дорогам взад и вперед снуют отряды, которым поручено разыскивать и вести застрявшие в пути обозы; крупной рысью проносятся триста тридцать артиллерийских повозок; организуется эстафетная служба и ежедневно доставляет императору известие об армии; формируются и уже переполнены больными госпиталя; устраиваются ремонтные депо, которые забирают у населения тысячи лошадей; мчатся на почтовых вдогонку за своими частями запоздавшие офицеры, отстреливаясь по ночам от засевших у дорог мародеров и разбойников. Уже теперь толпы отсталых и отбившихся от своих частей сбиваются в одну кучу с громыхающими повозками и перепутавшимися провиантскими обозами. Около крепостей инженерными частями разрушаются дома, сносятся целые предместья, чтобы открыть вал и дать более верный прицел батареям, ибо Наполеон все предусмотрел, даже отступление и оборонительную войну. Между тем корпуса первой линии идут уже сомкнутыми рядами. Эта бесконечная лента тянется своим путем, поглощая на ходу немецкие контингенты и увеличивая свой состав всем, что встречает на пути. Вюртембержцы поступают под начальство Нея, вестфальцы распределяются между 2-ым и 3-им корпусами; баварцы становятся на правом крыле итальянской армии; саксонцы, поступившие около Дрездена под команду Реньера, должны будут, когда дойдет до них очередь, присоединиться к проносящейся мимо волне. Этот поток армий идет по всем дорогам, вдоль дорог по полям; вторгается в города, деревни, жилища; пугает и разоряет население и наполняет шумом бушующего моря всю прежнюю Германию от Ганзейского побережья вплоть до Богемии. [389]

388

Archives nationalles, AF, IV, 1612.

389

Донесения Бертье императору, переписка Бертье с командирами корпусов, февраль и март 1812 г. Archives nationales, AF, IV, 1642. В этих документах находится подробное описание похода.

К линии Эльбы, которую уже перешел Даву, вскоре подошли и другие корпуса. Удино подошел к ней у Магдебурга. Ней у Торгау; вестфальцы дошли до нее через Галле; итальянская армия и присоединенные к ней войска приближались обходом через нижнюю Баварию. Чтобы идти дальше, нужно было пройти Пруссией. Положение вещей требовало, чтобы уже теперь все было установлено с ней официальным порядком.

Наполеон до последней минуты откладывал заключение союза с Пруссией, решив, что гораздо лучше диктовать ей свою волю тогда, когда она будет окружена его армиями и связана по рукам и ногам. Наконец, 23 февраля, герцог Бассано пригласил к себе барона Круземарка, и, положив пред ним договор, предложил подписать. Хотя Круземарк и знал, что его двор в принципе согласился на все наши требования, но до сих пор он не получил еще особых полномочий на предмет заключения союза. Он заявил об этом. Герцог ответил, что Его Величество не формалист и не примет подобного возражения; что положение дел не допускает отсрочек, ибо наши войска уже выступили в поход, и никакие разговоры не в состоянии остановить их; что так или иначе – по соглашению ли, силой ли – они войдут в Пруссию; что для Пруссии же будет лучше, если она позволит занять свою территорию добровольно, в силу договора, а не путем насилия. Терзаемый сомнениями, Круземарк вначале слабо защищался, затем уступил, 24 февраля, в пять часов утра, после проведенной в совещаниях ночи, договор был подписан. [390] Он заключал в себе все статьи, которых требовал император, с очень незначительными изменениями. Было установлено, что оценка предметов, которые потребуются нашим войскам, будет производиться по обоюдному соглашению и стоимость их будет вычтена из сумм, подлежащих уплате в счет прежней военной контрибуции, на каковую сумму и будет уменьшен долг королевства.

390

Duncker, 439 – 440.

2 марта, когда в Берлине не было еще известно о заключении договора, Фридрих-Вильгельм, который только что сел за обеденный стол, получил донесение, что дивизия Гюдена, составляющая правое крыло 1-го корпуса, заняла прусскую территорию. Узнав о вторжении, которое, на основании имеющихся данных, не оправдывалось никаким соглашением, король и его советники тотчас же решили, что совсем напрасно унижали себя, что Наполеон не принял изъявления их покорности и хочет стереть с лица земли Пруссию. В припадке отчаяния они мечтали о попытке к сопротивлению, о том, чтобы погибнуть с честью. Были сделаны распоряжения призвать к оружию гарнизоны столицы, Шпандау и Потсдама. В шесть часов должны были забить тревогу на улицах Берлина, а в пять часов пришло известие о договоре. [391] Этот акт, хотя и с запозданием и только внешне, все-таки спасал достоинство Пруссии. Берлинский двор был счастлив и тем, что имел повод снова предаться смиренной и апатичной покорности. 5 марта договор, несмотря на его суровые статьи, был ратифицирован, ибо все отлично сознавали, “что этого не избежать: гони природу в дверь, она войдет в окно”. [392]

391

Duncker, 442 – 443.

392

Перехваченная переписка Тарраша.

Издали доходил уже громкий шум шагов, доносилось бряцание оружия и звуки сигналов. Это – корпус Удино, выйдя из Магдебурга, проникал в самое сердце монархии. 28 марта самая красивая дивизия корпуса, нарочно выбранная, чтобы произвести наибольшее впечатление, вместе с четырьмя тысячами кавалерии двинулась на Берлин. Король принял маршала в Шарлоттенбурге и согласился присутствовать на назначенном в тот же день смотре наших войск. Полки должны были выстроиться на месте тотчас же по прибытии. Для большинства из них переход был очень тяжел; некоторые сделали утром десять лье. Но так как император приказал 2-му корпусу поддержать перед пруссаками честь армии и блеснуть пред ними своей прекрасной выправкой, то все постарались сообразоваться с этим приказанием. Сгорбившиеся от усталости спины сразу выпрямились, груди надулись, быстро вычищенные ружья заблестели. Батальоны и эскадроны предстали на смотре в блестящем, безукоризненном виде, “как будто к параду готовились в течение недели” [393] , и бесподобным зрелищем дисциплины и мощи вызвали удивление двора и пруссаков. [394]

393

Сен-Марзан Маре, 31 марта.

394

Id. Cf. Le mar'echal Oudinot duc de Regaio d'apr`eles. 153 – 154. Souvenirs in`edits de la mar'echale.

Вступление войск в Берлин совершилось в тот же вечер, в то время, когда король, приняв за своим столом маршала и чинов его штаба, возвращался в Потсдам. Ему позволили оставить в Потсдаме тысяча пятьсот пруссаков, и, из особой милости, восемьдесят инвалидов в Шпандау. Берлин поступил в ведение других хозяев. Удино со своим корпусом прошел через него, но вслед за ним явились оккупационные войска. Они сняли все посты и разместились во всех общественных зданиях, за исключением королевского дворца. На улицах виднелись только наши мундиры, слышался только наш язык; администрация и полиция были составлены из французов, и вскоре Берлин принял вид “города, не имеющего ничего общего с Пруссией”. [395]

395

Сен-Марзан Маре, 5 мая.