Разрыв-трава
Шрифт:
— Правильно, — сказал он. — Теперь смотри, что получается. С Лифером поступили несправедливо, значит, не по закону. А раз не по закону, защитить его надо.
— Еще раз повторяю: не до него мне! — резковато сказал Рымарев и, чтобы как-то сгладить резкость, добавил: — Честное слово, мне некогда.
— Да-а… — Максим улыбнулся с нескрытой насмешкой. — Есть побаска: «Эй, мужик, сосед горит, беги за водой!» «А мне некогда». «Эй, мужик, пожар к тебе перекинулся!» «Ратуйте, люди добрые!»
Игнат
Рымарев поднялся.
— Пойдемте к Стефану Ивановичу.
— Опять до вторых петухов сидеть будете? — Верка положила мальчика на кровать, горой надвинулась на Максима. — Житья не даете человеку, лиходеи! Надо тебе, так и бегай, трепись хоть до упаду.
— Но-но, осторожней! — Максим озорно засмеялся. — Зашибешь ненароком.
— Зашибить и надо тебя, обормота.
— Нельзя этого делать, Вера Лаврентьевна, у меня жена молодая и сын маленький. Со смехом Максим проскользнул к дверям, — Твой Павел Александрович на доброе дело идет. Не сердись, а радуйся.
На улице было темно, тихо; тускло светились окна домов; низко висели крупные ядреные звезды; беззвучный ветер холодом гладил лицо. Рымарев шагал, засунув руки в карманы, братья шли впереди. Максим курил, прикрывая папироску ладонью. Ветер вырывал из-под ладони искры, кидал в темноту.
— Ты опять табачишком балуешься, — тихо упрекнул Максима Игнат.
— Грешно? — по голосу Рымарев догадался, что Максим улыбается.
— Душе не на пользу и здоровью во вред.
— С огоньком жить веселее.
— И без того не заскучаешь. Братья замолчали.
Рымарев обдумывал, как дать понять Белозерову, что к их хлопотам он не имеет никакого отношения. Не хватало еще, чтобы он попал в число ходатаев за твердозаданцев. В такое-то время!
В доме Белозерова было шумно. Мать Стефана Ивановича, пожилая сухопарая женщина, стояла середь избы, грозила сыну кулаком.
— Я тебе вот покажу, стервец! Раз стерпела, другой раз не дозволю!
Рымарев и братья остановились у порога, не зная, проходить вперед или заворачивать обратно.
— Тише ты, мамаша, люди же пришли. Стишка сидел в переднем углу за столом. На нем была нижняя рубашка, распахнутая на груди; в руках он держал толстую тетрадь и карандаш.
— А что мне твои люди! — не унималась мать. — Небось такие же богохульники, осквернители святости.
— Такие же, мамаша, — весело согласился Белозеров. — Проходите, мужики, садитесь. — Она еще долго будет меня мурыжить. Одного мы с ней
— Не зубоскаль, охальник ты этакий. Добьешься, отсохнут руки-то твои поганые.
— Давай, чеши шибчее! — подбодрил ее сын и стал рассказывать: — Еще в прошлом году повыкидывал я из дому иконы. А недавно смотрю, она опять всех своих идолов приволокла и выставила на божницу. Я их в печку. А она лается.
— Да как у тебя язык поворачивается образы господние идолами называть! — Мать сдернула с крючка полушубок, набросила на плечи. — Уйду и не вернусь, пропади ты тут пропадом со своей комсомолкой.
— И на меня сердишься? — из кути вышла Феня, жена Стефана.
— Такая же, как он, безбожница. Люди добрые, да как же это можно: иконы жечь?
— Это ты, Стефан Иванович, зря, — осуждающе покачал головой Игнат. — Она старый человек, пусть себе молится.
— Еще один христосик выискался! — Стишка мгновенно вспыхнул, шлепнул тетрадью по столу. — Везде искореним иконы, ни одной в целости не оставим!
— Иконы искоренить долго ли. Ты попробуй дать людям такую веру, чтобы они их сами посбрасывали, — негромко проговорил Игнат.
— А-а, ты все старые песенки поешь! — пренебрежительно махнул рукой Белозеров. — Знаю я твое настроеньце, знаю. Тебе-то и вовсе не след становиться на одну доску с моей темной мамашей. Она всю жизнь на коленях проползала перед этой божницей, все хорошую жизнь вымаливала. Была у тебя хорошая жизнь? Ела досыта, пила вдоволь? А все помоги, господи, помоги, господи! Он же, всем помогаючи, давно пуп надорвал.
— Ну, Стишка, не на этом, так на том свете ответишь за богохульные слова! — мать с силой хлопнула дверью. Ушла.
Все долго молчали. Феня оделась, пошла к двери.
— Пойду погляжу, к кому она направилась…
— Ну, иди. Да поговори с ней, чтобы не дурила. Стишка подошел к кадушке, зачерпнул ковш воды, напился, вытер ладонью губы. — Вот так и воюем. Давайте, мужики, что у вас, да я тоже пойду уговаривать старую что же она будет по чужим людям ходить, как бездомная.
— Товарищи пришли, собственно, ко мне, но поскольку вопрос, поднятый ими, во-первых, очень сложный, во-вторых, касается действий Советской власти, я решил, что будет лучше…
Белозеров не дал Рымареву договорить.
— Не разжевывай, сам пойму, кого что касается.
Пусть Максим Назарыч изложит.
Выслушав Максима, Белозеров с минуту смотрел в упор на него.
— Да ты что? Ты в полном ли уме?
— Я бы об этом спросил у тех, кто твердое задание выписывал, — огрызнулся Максим. — Ты забыл, что говорил покойный Лазарь Изотыч? Нельзя середняка отшатывать от Советской власти. Об этом же и в газетах пишут, и на собраниях говорят.
— А на деле…