Разрыв
Шрифт:
Б. говорит: «Брак. Мы договорились: когда дети съедут, я смогу выбрать, где мы будем жить. Но между тем мы используем всё пространство».
Б. говорит: «Я должна показать тебе место, откуда видно весь Париж».
Мы выходим из дома. Идем по Сен-Жермен-ан-Ле, декорациям Парижа восемнадцатого века.
Б. говорит: «До Версаля столица Иль-де-Франс была здесь. Некоторые семьи аристократов жили в этих зданиях поколениями. Тут можно встретить людей, которые всегда были отсюда». Она называет их h^otels particuliers, что значит особняки, но они могли бы быть и отелями: достаточно чистые и достаточно белые, все они повернуты внутрь, их камни цвета изнанки резиновых перчаток. Вдоль узких тротуаров тянутся высокие
«Здесь есть дом, – продолжает Б., – его разрубили пополам, чтобы проложить дорогу. Его не разрушили, и люди живут в нем, как и прежде. Просто иногда они вынуждены переходить дорогу».
H^otels particuliers. Обособленные пространства.
«Наверное, это потому, что в Париже все живут в квартирах».
Мы выгуливаем собаку Б., идем в сторону парка в центре Сен-Жермен-ан-Ле, где за рядами деревьев с квадратными кронами внезапный спуск открывает вид на равнину, так что парк беспрепятственно устремляется в сторону Парижа.
Мы склоняемся над обрывом.
Б. спрашивает: «Видишь Эйфелеву башню?»
Я вглядываюсь в бледную, светлую тучу – она всегда будет светлее любого неба над Англией. Вглядываюсь, но не вижу.
Б. говорит: «Я стараюсь ездить по работе в Париж каждый день, когда могу, хотя это и необязательно. Есть люди (я имею в виду женщин), которые никогда не выбираются за пределы Сен-Жермен».
Лес начинается на краю парка – сразу за ним! – и так отличается от его симметричных аллей и чистого гравия. Он темный, но с широкими протоптанными дорожками. Они выглядят прямыми. Мы отпускаем собаку Б. с поводка. Собака большая и черная. Не знаю, какой породы, не могу вспомнить название. Дома я слышала, как ее когти всю ночь стучали по паркетному полу между стопками увесистых книг по искусству.
«Это большой лес, – говорит Б., – в нем действительно можно заблудиться».
«И даже ты можешь заблудиться?» – спрашиваю я.
Б. отвечает: «Мой муж однажды потерялся. Это случается довольно часто. Некоторые мужчины опаздывают к ужину».
(Как они находят путь домой? Хлебные крошки? Белые камешки?)
Я говорю: «Я хорошо ориентируюсь».
Сейчас ранняя весна, листья на деревьях не распустились, и лес еще не совсем дремучий. Он заканчивается стоянкой с джипами. Я всё время видела их сквозь деревья: белые камешки. Отыскать обратный путь было не так уж сложно, но, может быть, мы выбрали самый простой маршрут.
Дома у Б. мы тестируем еще одну идентичную гостиную, в тени: тростниковые кресла – переплетение пробелов, – еще больше книг по искусству, белых камней в камине, парящих белых полок – коробка воздуха.
Б. говорит: «Тебе нужно составить список всего, что ты хочешь, и отделить необходимое от того, чем ты можешь пожертвовать».
Б. говорит: «Любые отношения – это физическое пространство».
Я говорю: «Оттуда я уже уехала. В эмоциональном плане» (шучу).
Б. говорит: «У меня очень много друзей в сети, которых я никогда не видела вживую. Мой муж этого не понимает. Ему не нравится моя…»
«Что?»
«…моя пролиферация».
Б. говорит: «Хочешь остаться еще на одну ночь?»
Я говорю: «Я обещала доехать до Бельвиля. Мне нужно забрать ключи у Н. Он уезжает в отпуск. Думаю, мне пора».
Б. говорит: «Бельвиль: когда бы я ни была там с детьми, они без конца повторяют, ну почему мы не можем жить тут, в Париже?»
«Здесь тоже Париж», – говорю я.
Иду к станции, чтобы сесть на обратную электричку до Парижа.
Поезд прибывает на наземную остановку, как трамвай, как игрушечный поезд; платформы нет, пути прямо на дороге. На задних дворах вдоль путей ни души, там только вещи, чтобы кто-то мог себя чем-то занять: садовые столы из темного дерева, белые железные стулья, пустые качели.
У всего есть предел. Есть предел того, сколько кофе ты хочешь выпить; даже если всё утро
Париж ослепляет с первого взгляда. Он появляется неожиданно. И так же исчезает. Я иду вверх по рю де Бельвиль, и Париж здесь серый, не белый. Французский растворяется в арабском, китайском. Между нарядными, как после ваджазлинга, дверями магазинов белеют только аптечные витрины: подсвеченные коробочки расставлены между разными предметами и выглядят так же, как в любой другой аптеке города. Рю де Бельвиль – не «парижский» Париж, или, по крайней мере, этот Париж отличается от того, где я была вчера. Хочу купить апельсинов или апельсиновый сок: мне нужны витамины. Но я иду вверх по улице и не могу решиться: здесь нет больших супермаркетов, только маленькие магазинчики, и время от времени я захожу в них и смотрю, и смотрю, иногда беру в руки фрукт и смотрю еще немного, потом кладу его на место – не могу выбрать. Как мне выбрать?
Куда я иду? Не знаю. Всё выше и выше по улицам в Парк Бельвиль. Я поднимаюсь по парковым дорожкам между мрачных кустов, достаточно низких, чтобы за них заглянуть; достаточно высоких, чтобы скрыть от взгляда почти всё остальное. Квадратные белые чаши с водой каскадом спускаются друг в друга, в самых нижних сток не работает, вода застоялась, призраки прошлогодней листвы въедаются негативами своих тел в зеленую краску на дне. Наверху парка стоит государственный музей: белокрылый океанский лайнер, Maison de l’Air, построенный в 1980-х архитектором, который в детстве наверняка читал Тинтина. Табличка: Parmi les meilleurs vues de Paris – один из лучших видов Парижа. А Эйфелева башня отсюда видна? Конечно, да. Эйфелева башня в Париже видна отовсюду… почти отовсюду. На фасаде Maison табличка: L’air n’as pas de frontieres / У воздуха нет границ.
Всё еще думаю, стоит ли отправлять тебе ту фотографию, которую я сделала, ту открытку.
Чтобы снова перечитать твои имейлы, приходится скролить всё ниже и ниже. Твое имя встречается всё реже; пару месяцев назад мои входящие были им завалены. Вчера вечером я открыла твой последний имейл, чтобы ответить. Я не смогла ничего придумать, но всё равно хотела тебе об этом сказать. Как написать ничего? Напечатать пробел и нажать отправить, выдохнуть отсутствие в прозрачный воздух, развернуть пустой конверт и увидеть послание на обороте (когда-то делали такую бумагу для аэрограмм: французы говорят Un air de rien – «как будто ничего» [15] ). И тем не менее я хотела отправить это: хотела, чтобы ты услышал сигнал, щелчок во входящих, звук доставленной пустоты: конверт и есть сообщение, и я хотела, чтобы ты его получил. Отправить его – значит сказать – добавляя веса только маркой, – что? «Я бы хотела, чтобы ты был рядом?» Нет, не совсем. Может, «Я двигаюсь дальше. Я на свободе. Смотри на меня (не смотри на меня). Но я существую. Всё еще».
15
Уолш намеренно дает близкий к буквальному перевод. L’air de rien (франц.) – бесстрастное, непроницаемое выражение лица. Air – воздух, avoir l’air – быть похожим, казаться, rien – ничто.