Разум и чувства и гады морские
Шрифт:
— Да-да, сударыня, — согласилась Элинор, — если это нам удастся, то на худой конец мы обойдемся и без полковника Брендона.
С этими словами она поднялась и удалилась к Марианне, которая стояла, прижавшись к стеклу купола, и показывала проплывавшей мимо рыбе-прилипале, с какой радостью она бы поменялась с ней местами. Единственное, что она сказала сестре, было: «Лучше оставь меня», — и то оказалось не так-то просто разобрать, поскольку лицо от стекла Марианна так и не отвернула.
Вернувшись в гостиную, Элинор воссоединилась с миссис Дженнингс, а вскоре, к вящему изумлению обеих, и с полковником
— Полковник так же угрюм, как и всегда. Видите, как печально торчат его щупики? Он ничего не знает. Скажите ему, душенька.
Вскоре полковник подставил стул к чайному столику и поинтересовался, как поживает Марианна.
— Ей нездоровится, — сообщила Элинор. — Весь день она чувствует себя дурно, и мы уговорили ее лечь в постель.
— Есть ли зуд?
— Нет.
— Сыпь?
— Нет.
— Боль в суставах?
Элинор лишь покачала головой:
— Ее терзает не газовая эмболия. Ах, если бы это и в самом деле была она.
— В таком случае, — нерешительно произнес он, — то, что мне сказали сегодня утром… в этом может быть больше правды, чем я мог предположить.
— Что вам сказали?
— Если вы уже знаете, а иначе и быть не может, я могу и не рассказывать.
— Вы имеете в виду, — ответила Элинор с деланым спокойствием, — обручение мистера Уиллоби и мисс Грей. Да, мы уже знаем. Где вы об этом слышали?
— На Торговой набережной, где был по делам. Две барышни поджидали свою ездовую черепаху, и одна рассказывала другой о предстоящей свадьбе во всех подробностях, в тоне столь далеком от сдержанности, что я невольно все подслушал. Поначалу мое внимание привлекло имя Джона Уиллоби, которое повторялось довольно часто, затем я услышал безоговорочные заверения, что дата свадьбы с мисс Грей, дочерью Стерлинга Грея, наконец назначена.
— А не слышали ли вы, что за ней дают пятьдесят тысяч? Это единственное, в чем я могу усмотреть хоть какое-то объяснение.
— Возможно… тогда он показал себя настоящим охотником за сокровищами! — Замолчав на секунду, полковник мягко булькнул и продолжал неуверенно, будто не знал, сумеет ли совладать с собственным голосом: — А ваша сестра? Как она?..
— Ее страдания невероятно жестоки. Я могу лишь надеяться, что они окажутся столь же кратки. Это был очень тяжелый удар. Полагаю, до вчерашнего дня она ни разу не усомнилась в приязни Уиллоби, да и теперь, возможно… но я почти убеждена, что он никогда не испытывал к ней никаких чувств.
— Вот как! — ответил полковник, чьи щупальца неустанно танцевали под подбородком от волнения. — Но ваша сестра… как вы сказали… считает иначе?
— Вы прекрасно с ней знакомы и понимаете, с какой готовностью она бы оправдывала его, будь у нее такая возможность.
Полковник не ответил, и вскоре они оставили эту тему. Миссис Дженнигс ожидала, что разговор с мисс Дэшвуд доставит полковнику внезапную радость, но он, напротив, весь вечер оставался еще более серьезен и угрюм, чем обычно.
Глава 31
Неожиданно для
Элинор, как могла, побуждала ее выговориться, и прежде чем накрыли на стол и подали студень, они дважды успели все обсудить. Марианна пожелала, чтобы у Подводной Станции Бета открылась крышка и весь свет утонул, чем заслужила суровое осуждение Элинор, напомнившей, что нельзя бросаться подобными словами, помня о том, какая судьба постигла Станцию Альфа!
Тут к ним вошла миссис Дженнингс с письмом в протянутой руке и довольной улыбкой на устах:
— Что ж, душенька, уж это не может вас не обрадовать.
Для Марианны большего и не требовалось. Воображение тут же начертало перед ее мысленным взором письмо от Уиллоби, полное нежных и покаянных слов, объясняющее все, что произошло, самым удовлетворительным образом, и самого Уиллоби, вбегающего следом в своих щегольских ластах и костюме для ныряния, насквозь промокшего, как в тот день, когда они познакомились. Фантазия рассыпалась через мгновение. Письмо было написано рукой матери. Впервые в жизни Марианна не испытала радости при виде ее почерка. Содержание письма, когда она успокоилась достаточно, чтобы прочитать его, тоже не принесло ей утешения. В первых строках, написанных непривычно дрожащей рукой, мать излагала свое беспокойство по поводу Маргарет.
С тех пор, как вы отплыли на Станцию, странное поведение вашей сестры не исправилось, а, напротив, усугубилось и все больше меня беспокоит. За обедами она ужасно молчалива, и прежний детский восторг, с которым она, бывало, накидывалась на тарелку с раками, испарился, будто его и не было. Уже не первую ночь мой чуткий беспокойный сон нарушает стук дверей и топот по ступеням, когда она торопится… Бог ее знает куда. Наутро за завтраком она отрицает, что выходила из дома, но не ест, не разговаривает, лишь, склонив голову, бормочет что-то себе под нос, будто молится какому-то неизвестному божеству. Перемены коснулись и ее здоровья: когда-то румяные щечки побледнели, волосы поредели и обвисли; что до ее зубов, милые дочки, то они сделались острыми, как у хищного животного.
Дочитав до этих слов, Элинор и Марианна встревоженно переглянулись и продолжали чтение:
Я не смею и вообразить, что она видит и чем занимается там, на острове, в зловещем свете луны, но от всего сердца надеюсь, что все эти побеги и дико винные замашки, с которыми она возвращается, являют собой лишь причуды юности и что, когда мы снова воссоединимся, она станет прежней веселой Маргарет, которую мы все так любим.
Пока Элинор пыталась разобраться, что могло послужить причиной такого преображения, из конверта выпал второй листок бумаги — это был не привычный пергамент из водорослей, а тончайший листок, вырванный, как сразу поняла Элинор, из фамильной Библии Дэшвудов. Взяв его в руки, она увидела, что это страница из Книги пророка Исайи с одним стихом, обведенным, как с ужасом догадалась Элинор, кровью Маргарет: «В тот день поразит Господь мечем Своим тяжелым, и большим, и крепким, левиафана, змея прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище морское».