Разведчики
Шрифт:
А утром… идет на работу. С разбитым сердцем. Все как обычно. Разве что причина трещины в сердечной глыбе зовется иначе. Не Алена, как последние два года, а Варвара.
Перспектива нарисовалась так себе. Но пока ничего подобного не произошло, не имелось и повода расклеиваться.
Леонид вынул из корпуса «Электроники» две горошины беспроводных динамиков, вставил в уши и буркнул «популярная классика FM». В голове зазвучали финальные аккорды старинной ламбады, а затем полилась знакомая с детства песня народного артиста СССР Юрия Антонова про белый теплоход. Душевное равновесие стремительно поползло к нормативной отметке.
«Что будет,
Леонид сосредоточился на тексте и продолжил начатую еще до перерыва строчку.
«…поэтому даже в глухие беспросветные дни холодного безмолвия, когда вокруг на многие версты все заметено снегом и до школы не добраться, ты имеешь возможность читать…»
Глава 4
«…В своей директиве командующему 28-й Армией от 28.10.1944 года командующий 3-м Белорусским фронтом указал:
«Противник, сосредоточив крупные танковые силы, по всем данным, намерен нанести нам ряд контрударов с целью отбросить войска фронта на прежние рубежи.
Для перемалывания контратакующего противника и подготовки к дальнейшему наступлению приказываю:
1. Временно перейти к обороне на занимаемых рубежах, имея передний край на линии: г.дв.Керрин, фл. Виркенвальде, г.дв.Гуддин, (иск) Зодинелен, Йодцунен, Грюнвайтшен, Жургупхен.
На этом рубеже создать неприступную, глубокую противотанковую, противовоздушную и противопехотную оборону, рассчитанную на отражение и уничтожение крупных сил танков и пехоты атакующего противника при поддержке массированной артиллерии и авиации».
Хорошо, когда твоя мама учитель русского и литературы. Дома есть своя небольшая библиотека, поэтому даже в глухие беспросветные дни холодного безмолвия, когда вокруг на многие версты все заметено снегом и до школы не добраться, ты имеешь возможность читать. Дом томится в снежном плену, утренняя вылазка в уборную и за дровами превращается в чемпионат по классической борьбе – в роли противника дверь, подпертая наметенным за ночь сугробом, а тропа до колодца больше походит на узкий коридор здания без крыши. Но все это мелочи, когда дома есть книги. Сделав, что нужно, сидишь в уютной теплой тишине и читаешь.
«В тишине… такой, как сейчас. Нет, сейчас она другая. Там, дома, в снежном плену, было так тихо, что слышались удары сердца. А здесь тишина нанизана, как на шампур, на какой-то протяжный острый звук. Что-то пищит непонятно где, словно испорченная радиоточка. И вовсе не тепло и не уютно. Наоборот, холодно и неудобно. Почему? Отчего? Почему снег лежит не на крыше дома, а прямо на мне?
Филин попытался шевельнуться, но что у него получилось, знал, наверное, только Бог. Только ведь его, как известно, для комсомольцев не существует. Или, наоборот, для него нет такой категории людей – не суть важно. Сам Никита не понял, шевельнулся он или нет. Он вообще не вполне понимал, способен ли шевелиться. Да что там! Он даже не понимал, жив ли еще!
«Мыслю, следовательно, существую, – припомнилась строчка из одной заумной книги в старорежимном оформлении. – Хорошо, если так. Но ведь шевелиться – это другая задача. Какие еще есть зацепки? Дышу? Тоже хорошо. В целом. А если не в целом… тяжело даже дышать, елы-палы! Как будто мешок с мукой сверху лежит. Надо собраться, приподняться, скинуть тяжесть. Руки-ноги, где вы?»
Руки отозвались, помогли, только это были не руки Никиты, а чьи-то еще. Они быстро сдвинули в сторону слой тяжелого снега – или это была земля, Филин пока не понимал, ухватили крепко, до боли, и без всякого почтения или хотя бы осторожности вытянули из неведомого капкана.
Почувствовав свободу, Никита сделал неглубокий вдох, втянул с воздухом земляные частицы и закашлялся.
– В рубашке родился капитан, – послышалось словно из какой-то железной трубы, со звонким многократным эхом. – Гимнастерка сгорела совсем, гляди. А на нем ни пузыря, ни ссадины. Опупеть какой счастливчик.
– Пупов не хватит за всех радоваться. Тут в одной воронке трое и все живы. Этот, правда, живее других, натюрлих.
– Чтоб у тебя язык отсох.
– А чего? Я могу и как союзнички говорят. Хочешь? О’кей, ит из гуд.
– Ну и чего тут союзнического? Опять «гут» фашистский.
– Темнота! Не «гут», а «гуд». По-английски.
– Хрен редьки не слаще. Ты английский шпион, что ли? Враг народа?
– Пошел ты, май френд, в жопу! Это по-американски. Жаргон пролетариата Североамериканских Соединенных Штатов, так тебе понятно?
– Так бы сразу и сказал, а то орешь на всю деревню.
– Соображать надо!
– Надо же, какой грамотный! Чего ж ты не военврач?
– А ты чего?
– Я-то из крестьян, мне только в зоотехники, а тебе, городскому, самое то в медицину было бы. А ты фрицевскими «гут-капут-натюрлихами» башку забиваешь. Самому не противно, нет?
Филину надоело слушать никчемную перепалку санитаров… или кем там были его спасители… и он снова попытался шевельнуться, а заодно открыть глаза.
Они открылись, руки их протерли, по-детски, кулаками, но Филину показалось, что все это сделал кто-то другой. Никита вспомнил, как бабушка извлекла однажды острую щепку ему из глаза – языком, а он после этого долго еще тер глаз, хотя больше ничего не мешало и не кололо. Остановиться и опустить руки не было сил. Хотелось тереть и тереть.
– Давай, капитан, умойся.
На лицо полилась вода, и Филин только в этот момент понял, что не видел ничего, хотя глаза были открыты. Умывание не только помогло восстановить зрение, но еще и взбодрило. Почти сразу вернулись ощущения и… черт! Лучше бы они не возвращались! Тело пронзила острая боль – от пяток до макушки. Никита имел две нашивки за ранения, и ему были знакомы эти ощущения. Только теперь казалось, что прострелено или сломано все, каждая косточка!
– Кто?! – неожиданно для себя прохрипел Филин.
– Я кто? – Один из санитаров усмехнулся. – Дед Пихто. А это моя бабка с автоматом.