Разведчики

Яковлев Василий Павлович

Говорили они громко. В автобусе засмеялись. Тут только Галя вспомнила, что они не одни. Ну, ничего, там, в горах, они будут одни. Она и сама не могла понять, почему ей захотелось остаться вдвоем с этим парнем. Никогда прежде с ней такого не случалось. Друзья звали ее недотрогой. «Бродяга» — ее второе прозвище. Да, дороги она любила. И ветер — тихий и ласковый, под которым покорно стелется трава, бешеный, который ломает деревья, сбивает с ног. Ветер долгих дорог!

Этот парень тоже дружит с дорогой и ветром. Она сразу почувствовала…

В Ломановке сошли. Пошли в гору.

Василий еле-еле поспевал за ней. Она шагала быстро, споро. Правда, часто останавливалась. Не потому, что уставала, нет. Просто, она не раз ходила по этой дороге. Знала ее хорошо. И сейчас показывала Василию то древнее дерево со сплошь выеденной серединой и мощной зеленой кроной — какая сила жизни! То камень, заросший удивительным розовато-лиловым мхом. То грациозную косулю, настороженно замершую на краю обрыва. Заставила съесть несколько горьковатых ягод с одинокой и трогательно хрупкой среди мощных буков дикой вишенки. Попить воды из прозрачного родника — его почти не видно было под колючей плотной завесой ежевики. Поискать грибы — они едва только пробивались и даже не проглянули еще из-под прошлогодней листвы, но девушка угадывала их в маленьких бугорках.

Так и шли. Добрались до хребта. Галя впереди. Остановилась. Поманила Василия рукой: смотрите!

Внизу лежала долина. По сторонам ее высились горы. С них сбегали леса. А дальше — зеленый простор. И редкие свечи тополей. А еще дальше — голубая дорога. До горизонта. До солнца. Предзакатного, багрового, низкого.

— Спасибо! Это чудесно, — тихо сказал Василий.

Потом спустились вниз. Ночевали в селении у самого моря, у Галиных знакомых. Весь следующий день бродили по берегу. Лазили в старую крепость. Долго шли пыльной, горячей дорогой. Сидели над обрывом.

Вечером, уставшие, ели чебуреки, пили крепкий чай. А утром Галя проснулась от того, что лица ее настойчиво касалось что-то холодное.

Открыла глаза. Василий стоял над ней. Из его сложенных ладоней падали ей на лицо капли воды.

— Смотри! — он присел на корточки. В его руках сиял, переливался чудесный голубой камень — частица моря. Он был и чуть зеленоватым — частица долины, которую показывала ему вчера Галя. Кое-где его разрезали багровые прожилки — частицы предзакатного солнца. — Возьми. Это тебе.

Через полчаса они ехали в кузове попутного грузовика. Василий придерживал Галю за плечи. В руках она держала букет полевых цветов. А в кармане у самого сердца лежал сердолик. Встречный ветер пахнул чабрецом и полынью.

Это была их первая дорога.

И сейчас Галина так ясно вспомнила жаркий ветер, просторную долину, неподвижное море далеко внизу под обрывом…

Лишь под утро Галина уснула крепким спокойным сном.

Когда Люся бывала с Вадлером в ресторане, Петр не ждал ее. Во-первых, обычно она уезжала оттуда прямо на квартиру к Вадлеру. Во-вторых, противно до тошноты было видеть эту женщину пьяной: расплывшееся лицо, визгливое хихиканье, сбившаяся на сторону прическа.

Но может быть, именно такая она будет более разговорчивой? С ним Зембровецкая никогда не пила, а если случалось ей быть навеселе, от встречи отказывалась.

В

этот вечер Петру посчастливилось — в самый разгар попойки в ресторане появился адъютант Розенберга. Подошел к Вадлеру, шепнул ему что-то. Подполковник тотчас же встал, не очень твердой походкой прошел в туалет, а оттуда, значительно посвежевший, весь сразу подобравшийся, пошел прямо к выходу. Здесь-то и увидел его Петр. Вызвав Лизу, он попросил ее передать Людмиле, чтобы та вышла. Девушка, кивнув головой, скрылась в зале, а через некоторое время появилась Зембровецкая. Она была изрядно навеселе, однако не такая пьяная, как обычно к концу попойки.

— Слушай, Люся, — взял ее за руку Костомаров, — давай-ка сматывайся отсюда. Шеф твой вряд ли вернется, а у меня вечерок свободный выпал. Пойдем к тебе, посидим, выпьем, а?

С пьяной бесшабашностью Люся тотчас же согласилась.

— А что, и правда пошли. Там все уже перепились, лезут целоваться, морды красные, нахальные… Бр-р-р…

Она суетилась, хлопотала, накрывая на стол, а Костомаров недвижно сидел в кресле, не отвечая на болтовню Людмилы, и только все поглядывал вокруг.

— Нравится тебе? — проследив за его взглядом, спросила женщина.

— Что — нравится? — очнувшись от каких-то своих мыслей, спросил Петр.

— У меня нравится?

Петр еще раз медленно обвел взглядом комнату. Небольшая, вся она была тесно уставлена тяжелой мебелью. Буфеты, диван, шкаф, этажерки, тумбочки и ширмы. Два трюмо. Огромная деревянная кровать с инкрустированными спинками. Бархатные портьеры, скатерти, накидки. Стенные часы. И везде — масса безделушек. Все это было добротным, дорогим. И все собранное в эту комнату казалось здесь не на месте. Было приткнуто кое-как. Словно на ходу, словно на складе, откуда все это вот-вот перекочует к законным своим владельцам.

Женщина ждала ответа. И Петр, подавляя неприязнь к ней, к ее жилищу, ко всей этой наворованной в разных местах роскоши, нехотя ответил:

— Ничего в общем. Умеешь жить, что и говорить.

— А как же! Живем один раз, нужно, чтобы было что вспомнить.

— Да, в этом ты права, — поморщился Петр.

— Ну, ладно, давай выпьем, — Людмила взяла графинчик с водкой, до краев наполнила объемистые фужеры. — Выпьем, Петро, за будущее, за наше будущее, — подчеркнула она последние слова. Не ожидая, залпом выпила и, не закусывая, подошла, присела на ручку кресла, искательно заглянула Петру в глаза.

Он слегка отодвинулся.

— Послушай, Люся, давно хотел спросить тебя, да все не получалось, дошли слухи до меня, что ты не то была советской разведчицей, не то сейчас двойную игру ведешь. Почему же ты со мной не хочешь быть откровенной? Если все это вранье — так и скажи. А если правда, не утаивай. Я ведь выдавать тебя не стану. Но знать должен… — И тут Петр решил рискнуть: — Потому, что и сам много думок имею, да не с кем посоветоваться.

Будь она трезвая, повела бы себя иначе. А сейчас ей казалось все простым и легким, а Петр — самым близким человеком на свете. Почему ей не быть с ним откровенной? Обычная осторожность покинула ее.