Разведенные мосты
Шрифт:
Гулял в то время по рядам журналистов слушок о том, как после доклада Хрущёва с разоблачением культа личности Сталина из рядов делегатов съезда раздался вопрос:
— А где же вы-то были?
Хрущёв обвёл ледяным взором своих бесцветных глаз ряды делегатов съезда, громко спросил:
— Кто задаёт этот вопрос?
Зал молчал. Тогда Хрущёв снова, и уже громче, спросил:
— Кто это сказал?
И снова тишина. Тогда Никита, не лишённый в иных случаях юмора, торжествующе улыбаясь и кивая головой, проговорил:
— Вот там и мы были.
Зал взорвался хохотом. И смеялся долго, до коликов.
Так завершилось «разоблачение» отца народов, состоялся оглушительный сброс со всех пьедесталов «Величайшего полководца всех времён» генералиссимуса
Однако строгая дама история молчит не всегда; пришло время, и мир наконец разглядел великана Сталина и жалкого пигмея Хрущёва; оба они водворены на свои места. Тогда же, когда мы писали доклады Хрущёву, строгая дама История, поджав губы и сурово сдвинув брови, молчала. Нас заставляли писать такие речи, которые были угодны Владыке. И мы писали. Но тогда же в моей голове постепенно вызрела идея написать о тридцатых годах правдивую книгу. И как только у меня случились окна свободного времени, я стал писать роман «Ледяная купель». Писал без малейшей надежды напечатать его при жизни. И все-таки — писал.
Теперь же, побывав у Люции Павловны и похоронив там вдруг вспрыгнувшую надежду создать во второй раз семью, я сидел за письменным столом и, раскладывая главы и части романа, уж в который раз я кое-что поправлял, кое-что подчищал и слышал, как в груди стихает гул волнения, приходят в норму разгулявшиеся нервы. Подходил к окну, смотрел на отошедшую ко сну улицу и думал: надо привыкать к одиночеству. Есть люди, которые любят одиночество, куда-то уезжают от семьи, от друзей и отдыхают, лежа на пляже, слушая беспрерывный рокот волн. Я вот тоже почти полгода живу один; то там поживу, то здесь, и всюду мне хорошо, покойно, вот только денег скоро не будет. Пока-то они есть, — остались ещё от прежней жизни, когда я работал в газете, а затем в издательстве, печатал книги. Напечатал три романа, повести, рассказы. Получал гонорары. Теперь вот они тают, но пока ещё есть, и я могу жить там, где мне захочется. А потом сяду на пенсию, буду жить дома — в московской квартире и на даче. Светлана подкинет мне внука, и я буду учить его, как растить сад, огород, выживать в случае, если потеряет работу и у него, как это не однажды случалось у меня, не будет зарплаты.
Мысли бежали одна за другой, как волны моря в безветренную погоду, и всё казалось не так уж и плохо. Особенно радовала возможность ещё раз поработать над тремя романами, которые давно написал и не однажды уж печатал на машинке. Лев Толстой со своим громадным талантом — и тот по шесть раз отделывал рукописи, а уж мне-то и Бог велел. А и ничего, буду работать, доводить до такого состояния, когда друзья мои: поэты, художники, прозаик Шевцов, прочитав рукопись, скажут: годится. Можно поставить и точку.
Они, конечно, не скажут: неси в издательство; степень откровенности и субъективности моих взглядов по всем горячим точкам нашей жизни такова, что в издательства не суйся, но зато дочери Светлане, а там и внукам рукописи оставишь с сознанием того, что они чего-то стоят. И этого сознания тебе довольно будет, чтобы жил спокойно и с чувством исполненного долга.
С этими мыслями уже в пятом часу утра я лёг спать.
Не скажу, что открывшаяся тайна Люции Павловны явилась для меня большим потрясением; на уровне подсознания у меня крепко сидели мысли о её занятости: такая благополучная и сравнительно молодая женщина, да ещё и привлекательная на вид, не могла оставаться одинокой; я всё время думал: охотники на неё найдутся, а если она пока и живёт одна, то это только потому, что не торопится связать жизнь с человеком малозначительным и неинтересным. Себя же в кругу её поклонников я не видел и очень боялся, как бы она не заметила вдруг появившихся у меня притязаний на её внимание. Кроме того, я знал: женщины очень разборчивы в своих чувствах; им непременно подавай любовь, а без любви они и шага не сделают навстречу. Признаться, я и сам был чуток к этому великому, вечному зову всего живого на свете, но я всегда был реалистом и умел усмирять вдруг разгулявшийся чрезмерный аппетит. Таким был и в молодости, а уж теперь-то…
Словом,
И все-таки на душе было пасмурно, жить в Комарово мне больше не хотелось.
Сходил в гости к жившим здесь же на краю посёлка Кондратьевым, познакомился с новой супругой Кирилла Яковлевича и был рад, что на место Ларисы — яркой, умной и очень эффектной женщины — пришла Светлана Ивановна, вдова уважаемого в учёном мире и недавно скончавшегося профессора. Кирилл Яковлевич — академик, астрофизик, признанный во всём мире авторитет; он долгое время работал ректором Ленинградского университета и, конечно же, имел широкие связи, в том числе и в мире женщин, и, как следовало ожидать, я увидел возле него столь же привлекательную, как Лариса, и столь же остроумную, весёлую, пышущую здоровьем и молодым задором Светлану Ивановну.
Позавидовал Кондратьеву здоровой белой завистью, но тут же и подумал: «Кирилл-то Яковлевич! Академик, один из теоретиков космонавтики и оборонной ракетной техники. Я много комплиментов сказал в адрес Углова, а тут рядом живёт ещё и этот гигант. Его научная продуктивность поразительна; он каждый год выпускает новую книгу, его труды переведены на разные языки мира, он в эти дни много работает над проблемами экологии, — и тут сумел занять первенствующее место. И как это хорошо, что такой уникальный человек имеет теперь надёжную и во всех отношениях совершенную женщину.
Было, конечно, немного грустно, — я-то остаюсь одиноким, и, кажется, участь эта станет моей судьбой, но я умел реально оценивать любую ситуацию, и мне оставалось лишь радоваться за человека, которого я глубоко уважал. Светлана Ивановна не только завидная женщина, она ещё и знает иностранные языки, читает книги зарубежных авторов, журналы, газеты, идущие к её мужу со всего света, переводит нужные места для него. Тут, кроме всего прочего, присутствует ещё и гармония деловых интересов.
Прожил ещё неделю на даче Углова; ходил на залив, загорал на пляже. Страсти хотя и не улеглись, но немного приутихли. Работал я мало, всё больше гулял, ещё раза два заходил к Кондратьевым. А поздно вечером задерживался в гостиной Углова, слушал рассказы хозяина из его богатой многоцветной жизни. В молодости он работал в больнице в его родном городке Киренске. Один хирург на весь город. А город в глухой тайге, там живут люди опасных профессий: рыбаки, охотники, золотодобытчики. Едва ли не каждую ночь вызов: кого-то вытащили из ледяной воды, а того медведь рвал на части. Операции приходилось делать такие, что ни в каких учебниках не описаны. И ведь делал, и спасал людей. А во время войны все девятьсот дней блокады работал во фронтовом госпитале в Ленинграде. И тут истории самые невероятные. По десять-двенадцать часов стоял у операционного стола. Слушал я и думал: сколько же людей спас от верной гибели этот человек! Как велика его заслуга перед народом!..
Супруга Углова Эмилия Викторовна характером в чём-то похожа на своего мужа, — видимо, совместная жизнь обогащает друг друга, нивелирует какие-то свойства души, сглаживает углы и резкие переходы. Она так же настойчива и самоотверженна, как и её супруг, но энергия её проявляется в другом: в устройстве быта, в заботе о муже, в воспитании двух сыновей. А между тем, она тоже врач, кандидат наук, и, как я успел убедиться, неплохой. И с ней часто советуется Фёдор Григорьевич. Когда её наблюдаешь вблизи, то невольно приходит мысль о необыкновенной энергии, заключённой в женском существе. Угловы отмечают все праздники, в том числе и православные, — они, кстати, верят в Бога, глубоко почитают святых и ходят в церковь. На праздники они приглашают много гостей. И если описывать каждый праздник, то тут бы получились рецензии на весёлые домашние спектакли. Гости и поют, и танцуют, и даже пляшут. А уж об устных рассказах и говорить не приходится: из них каждый раз можно было бы составлять книги. И берусь утверждать: это были бы интересные книги; много интереснее тех, что составлял в наше время из своих устных баек Ираклий Андронников.