Разведенные мосты
Шрифт:
— Оставь хлопоты. С книгами это бывает. Ну, постигла неудача, так и что же? Не впадать же нам в истерику.
— Ну, уж дудки, чтобы я отступилась и оставила «Настю» лежать в гараже да там у них в издательстве. Наконец, какая неудача? Книгу раскупили, едва она появилась на прилавках. Да я обойду все магазины и потребую объяснений. Я найду людей, которые на Невском будут продавать книги. Продают же там газеты и патриотические журналы. Наконец, сама пойду к метро «Пионерской» и буду стоять с книгами.
Доходили до нас слухи о том, что плохи дела и в издательстве. Я знал, что бедствует Евгений Васильевич; у него новая семья, маленький ребёнок и жена
Потом Фёдор Григорьевич положит меня в свою клинику, и я обо всём этом узнаю. А его супруга Эмилия Викторовна прочитает мне немало сентенций о необходимости быть внимательным к состоянию своего организма, приобретать элементарную медицинскую грамотность и не оставлять без внимания болевые сигналы, возникающие то там, то здесь в нашем теле, особенно в возрасте, когда тебе далеко уже за сорок и даже за пятьдесят. Я в свою очередь рассказывал Эмилии Викторовне и Фёдору Григорьевичу о своём друге Игоре Ивановиче Кобзеве. Этот наш замечательный поэт, — может быть, один из самых талантливых во второй половине прошлого столетия, — совершенно не обращал внимания на «болевые сигналы», не ходил к врачам и не потреблял никаких лекарств. А между тем, как у всех творческих натур, у него частенько случалась та самая неприятная гостья, которую русские господа-дворяне называли замысловатым словом: ипохондрия. В переводе же на простой народный язык это была обыкновенная хандра, или депрессия. К счастью, я эту химеру не знал до весьма преклонных лет, за что и молитвенно благодарю родителей и нашего главного благодетеля Господа Бога. Игорь же знал, и бывало придёшь к нему, а он лежит на своей широкой тахте и смотрит в потолок.
— Что с тобой? — спросишь его. — Тебе нездоровится?
— Да, болит голова и сердце ноет, да это со мной частенько бывает, так чего уж тут?.. Стихи плохо идут, а от этого и хандра накатывает.
— Стихи, может, и идут плохо от нездоровья. Схожу-ка я домой да принесу прибор для измерения давления. Ты ведь знаешь: у Нади моей гипертония, так она и прибор купила. Японский какой-то, мудрёный.
— Какой прибор? Зачем он?.. Полежу — и всё пройдёт. А если вот ещё и ты со мной посидишь, так и быстрее пройдёт.
Но однажды ночью он разбудил жену свою Светлану Сергеевну, сказал ей:
— Голова болит. Никогда так не болела.
Она пошла к писателю Шевцову, у которого был телефон, вызвала врача. Врач осмотрел больного и сказал:
— Заберём его с собой.
Светлана взяла одеяло, но врач тихо проговорил:
— Ему уже ничего не надо.
У него разорвался какой-то мозговой мешочек. Скорее всего, от высокого давления.
Тут уместно будет напомнить суждения Углова. Он мне говорил, что смерть чаще всего наступает от сложения нескольких роковых факторов. Повысится давление,
Увела она до времени моего лучшего друга Игоря Ивановича Кобзева. А ему, между тем, только что исполнилось шестьдесят, и он мог бы ещё жить да жить, и писать свои прекрасные стихи.
Скверное это дело, когда в голову заползает мысль, от которой ты не можешь избавиться и которая мешает тебе жить. Именно такая мысль мне вскинулась однажды, когда Люша решительно заявила:
— Ты со мной по магазинам не ходи, я одна буду воевать с продавцами, а ты отдыхай, читай что-нибудь или гуляй по парку.
Читать я ничего не хотел, а вот парк полюбил и каждое утро, проводив Люшу к остановке троллейбуса, на котором она уезжала «на войну» с директорами книжных магазинов, шёл в парк, благо он был рядом, и углублялся в его дебри, шёл до пруда, на берегу которого стоял большой дом и тут же стадион для тренировок футболистов местной команды «Зенит», а не то так проходил и дальше к церкви Дмитрия Салунского, разглядывал иконы, подходил к алтарю и слушал проповеди молодого священника.
Но однажды мне подумалось: жить такой стариковской жизнью я не сумею; напрасно согласился оставить Москву и переехать на постоянное жительство в Питер. Тут у меня мало друзей, никто никуда не зовёт — засохнуть можно.
Вскинулась эта мысль, и я уже не испытывал прежнего удовольствия от прогулок по парку, начинавшийся утверждаться покой вновь вылетел из души, и я со всё усиливающейся тревогой думал, правильно ли я поступил…
Вечером Люша приезжала, и мы начинали ужинать или пить чай. Я ждал Люшиных рассказов, но она мне ничего не говорила о своих баталиях на книготорговом фронте.
— Что-то ты молчишь подозрительно, а я жду твоих докладов.
— Будет что-нибудь интересное — доложу, а так… пустяки разные. О них и говорить нечего.
— Покой мой бережёшь.
— И то верно. Ты и так натерпелся со своими книгами, теперь я их решила понянчить. У меня рука лёгкая. Чего-нибудь, а добьюсь. К тому же сам ты мне высказывание Пушкина приводил: стихи тогда пишутся, когда покой в душе наступает. Пусть твоя душа успокоится, тогда ты и снова писать начнёшь.
— Я?.. Писать?..
— Да, писать. Завтра компьютер нам привезут. Я уже деньги заплатила. Работу свою на современные рельсы поставим. Рукописи твоих романов на компьютер перепечатаю, на дискеты переведу. А там, глядишь, и деньги нам за книги пришлют. «Ледяную купель» в печать отдадим.
Я на это ничего не сказал. Не хотелось разводить минорных настроений. Люша только что окуналась в литературную купель — ещё не замёрзла, не остыла.
Любопытно всё в нашей жизни получается: идешь-идешь, и погода прескверная, мелкий дождь назойливо моросит, холодные струйки уж за воротник рубашки поползли, а тут вдруг солнце проглянуло, и на хорошую дорогу ты вышел — веселее на сердце стало, и поступь легче, на душе просторнее.
Я иногда думаю: изменились обстоятельства, случай счастливый подоспел — и тебе уже хорошо. Но многомудрый старец из Псково-Печерского монастыря, мой духовник архимандрит Адриан, не раз говорил: «Ничего случайного не бывает, всё оттуда, от нашего Вседержителя и небесного отца…» И пальцем наверх покажет.