Разведенные мосты
Шрифт:
— Да она тут недалеко, рядом с домом, где я живу.
— Хотел бы и на нее посмотреть. Хочу знать, где лежат журналы и книги, в которых напечатаны мои труды. Мы-то живем недолго на белом свете, а книги… у них век подольше.
Постояли у входа в библиотеку. Оглядывая ее, он сказал:
— Грандиозное сооружение, а над землей всего два этажа.
— Да, она двухэтажная. Зато внизу… Она вниз уходит глубоко, и там поддерживается строгий режим влажности, температуры, состава воздуха. Вы там были?
— Нет, я не был, но мне говорили.
Потом
— Вон там, на горе, высотное здание: Институт Америки. Директор института Арбатов.
Постояли с минуту, он добавил:
— И никакой он не академик, а так… Теперь таких лжеучёных много.
Потом мы направились к стоянке автомобиля. У метро «Профсоюзная» он остановился. Прислушался к потоку машин, текущему по шоссе. Сказал:
— Здесь улица Профсоюзная.
— Да, Владимир Иванович. Широкая улица, больше похожа на проспект.
— Да, да, все новые улицы и проспекты в Москве большие, просторные. Теперь такие строят. Это хорошо. А вот там, если подниматься вверх, недавно построено очень важное для нашей науки здание: испытательный Гидродинамический центр. Испытывают детали и части летательных аппаратов. Без таких испытаний теперь нельзя построить ни самолет, ни ракету.
И уже в машине повторил:
— Очень хорошо, что наша страна имеет теперь такой центр. Его и в Америке нет. А уж Англия, Франция — тем более не имеют.
Я был поражен такой осведомленностью Зубова. Сказал:
— Вам, видно, пришлось в расчетах участвовать?
— Да, на кафедру приходил заказ.
Повернулся ко мне и, «глядя» мне в глаза, добавил:
— Я когда заказ получаю, все выспрошу: что, где, когда. И даже в каком месте строить будут, и об этом месте все расспрошу.
Помолчали минуту, а потом он вновь заговорил:
— Вот когда мы к вам домой ехали и там направо свернули — за угол громадного здания, над фасадом которого многотонная блямба с изображением какого-то чудовища висела. Есть там такое здание?
— Да, Владимир Иванович, есть. И блямба уродливая тоже есть. Она мне вот уже много лет каждый день глаза мозолит. И не только мне. Какой-то художник-модернист ее сляпал — вроде нынешнего Церетели или Шемякина. Но… извините…
— Вы хотите сказать, откуда я знаю? Так это же Главный вычислительный центр. Он и строился рядом с академической библиотекой и Институтом Америки. Уж для него-то, для этого центра, я лично по просьбе президента Академии наук уйму расчетов выполнил. Там даже вычислительные машины по моей схеме поставлены, и так, чтобы логика счетных работ была оптимальной.
Я хотел и это здание обрисовать внешне, но потом подумал, что Владимир Иванович и без меня знает. И ещё мне пришла мысль о том, как же много знает этот человек! И не понаслышке только, а по существу, по самой глубинной сути.
И вот что поразительно: видит!
Задумывался о так называемом внутреннем зрении: есть ли оно в природе? И если есть — что это такое?..
И тут я внезапно вспомнил эпизод из войны. Я был командиром
Сказал командиру взвода:
— Глаза! Я ничего не вижу! Командуй!..
И пошел. Но куда, сам не знал. Рядом очутился ординарец. Спросил:
— Вы куда?
— В окоп. Отведи меня в мой окоп.
Он отвел меня в окоп, и я сел на земляной выступ, который обычно делали в окопе командира. Пушки били. По темпу стрельбы, по накалу боя чувствовал, что атаки на нас становятся слабее. Потом кто-то крикнул:
— Горит! Последний танк горит.
И стрельба пушек стала затихать. Вот и совсем стихла. А я задрал голову к небу и пытался что-нибудь увидеть. Но видел одно молоко. И жжение в глазах. И слезы, катившиеся по щекам.
Думал: «Ослеп, совсем ослеп!..»
Был вечер, на батарее установилась тишина. Такая обыкновенно бывает после боя. Я поворачивал голову то в одну сторону, то в другую — слышал разговоры пушкарей, лязг затворов, звон пустых гильз. Знал, что они горячие, подносчики и заряжающие складывают их в сторонке от ящиков со снарядами. И будто бы даже видел черные силуэты пушкарей.
Думал:
«А гильзы не черные, а медные, блестят на солнце…»
И тут же:
«Сейчас нет солнца. А вечером при наступившей темноте их и совсем не видно…»
Боль в глазах стихала, а слепота оставалась. Но странное дело: я смотрю в сторону головного орудия и будто бы вижу солдат, командира орудия сержанта Касьянова. Вот он отделился от пушки, идёт ко мне.
— Товарищ комбат, что с вами?
Кто-то еще подошёл: офицеры, сержанты… Ближе всех стоит ординарец ефрейтор Куприн.
— Ослепило. Ничего, пройдёт.
Хотел потереть глаза кулаком, но над ухом раздался голос батарейного фельдшера:
— Не трогайте! Я сейчас позвоню в полк майору Вейцман, спрошу, что надо делать.
Вейцман — это женщина, врач полка. Сейчас она скажет по телефону, что надо делать. Если прикажет ехать в госпиталь, не поеду.
Вейцман прописала какую-то примочку, и фельдшер мне прикладывал к глазам холодную влажную марлю. Потом я долго сидел в окопе и фельдшер советовал мне уснуть. А я широко открывал глаза и пытался кого-нибудь увидеть. Но видел одно молоко и на фоне молочного экрана — тени орудий, солдат. Потом задремал, но залп орудий разбудил меня. Из полка приказали подавить какие-то «цепи». Я смотрел в сторону этих «цепей» и на фоне разлитого молока видел машины и бегущих за ними немцев.