Разведка уходит в сумерки
Шрифт:
Отделавшиеся легкими царапинами Хворостовин и Потемкин были окружены почтительной толпой. Они помалкивали о своих делах, и люди не понимали этого. Слава требовала объяснения, риск — оправдания. По взводу пошло перешептывание:
— Сержант послал людей на верную смерть, а они выкрутились. Вот это настоящие солдаты.
И та неприязнь к сержанту, что родилась на берегу, в часы ожидания, окрепла.
Вечером, вскоре после возвращения, когда взвод собрался в землянке, Дробот оказался как бы в стороне от всех. Люди обходили его и
Когда приехал начальник штаба полка — в сверкающих золотых погонах, с надраенными и тоже сверкающими пуговицами и пряжками, — начался разбор действий. Слушали без особого внимания, и не только потому, что все знали, что командир полка объявил взводу благодарность, а в четвертой части уже пишут наградные листы. Главное теперь было не в этом официальном разборе и даже не во взятом «языке», который, оказалось, был очень ценным: у него нашли карту укреплений целого участка. Главным для собравшихся было отношение начальников к удачливому сержанту. Это знали все, в том числе и Дробот, но этого не знали офицеры, хотя капитан Мокряков не столько умом, сколько добрым и чутким сердцем понял, что, несмотря на удачу, во взводе не все в порядке. Открытие насторожило его, и он со все нарастающей тревогой всматривался в лица разведчиков.
Начальник штаба провел разбор, отметил людей и в конце подчеркнул:
— Очень смелой, тактически грамотной была необычная инициатива командира группы захвата сержанта Дробота, когда он оставил прикрытие. В самом деле, пропажа офицера, который руководил работой на этом участке, должна была обнаружиться очень скоро и, значит, вызвала бы тревогу. Как вам известно, так именно и случилось. Вот почему командование полка особо отмечает инициативу сержанта и решение командира взвода.
Начальник штаба говорил еще о чем-то, но слова его — правильные, нужные и в другое время увлекательные — растекались и пропадали, а он не замечал этого. Лишь настороженное сердце капитана Мокрякова чутко улавливало необычное настроение разведчиков, и ему стало не по себе. Старый командир, он знал, что ничто так не разлагает подразделение, как отсутствие боевой дружбы, боевого доверия.
Вот почему, когда все такой же серый, каменно-спокойный Дробот потянул было руку, чтобы попросить у начальника штаба слова, Мокряков предупреждающе кашлянул и метнул в сержанта настороженный взгляд.
Он понимал, что дело в сержанте. Все то тайное, подспудное, чем живет сейчас взвод и чем он недобро спаян, — касается только Дробота. А Мокряков не мог позволить, чтобы те самые люди, которых он любил, допустили несправедливость по отношению к одному из своих товарищей.
В эту минуту Мокряков даже не думал о том, что своими действиями он оберегает авторитет командира отделения, геройского разведчика. По праву любящего перед ним все были равны. И видно, Дробот понял его. Он устало опустил руку, потупился и замер.
Начальник штаба кончил разбор, посмотрел на часы и, узнав, что вопросов ни у кого нет, поднялся.
Все вскочили, и Мокряков, брюшком расталкивая сгрудившихся в земляночной тесноте
На самом пороге капитан быстро оглянулся и, встретившись взглядом с Андриановым, решительно кивнул ему головой.
Лейтенант понял его — нужно задержать людей для настоящего разговора: он тоже чувствовал, что во взводе творится что-то неладное. Почти все время разбора им владело недоумение от незаслуженной похвалы, и, пока он прикидывал, стоит ли принимать ее близко к сердцу или промолчать — мало ли каких ошибок не бывает в жизни, а тем более на войне, — движение людских душ, которое уловил Мокряков, прошло мимо него. Но сейчас знак капитана усилил народившуюся тревогу.
Когда начальник штаба уехал, Мокряков вошел в землянку, с порога приказал садиться и протолкался к своему любимому месту.
— Сиренко! — рявкнул он, — квасу!
И потому, что Сашке было решительно невозможно оставить Дробота в трудную для него минуту, он помедлил и умоляюще взглянул на капитана, но тот сердито повторил:
— Быстро!
Возмущаясь и огорчаясь, Сиренко помчался на кухню, а Мокряков обвел не добрым, как ему казалось, а на самом деле обиженным, тревожным взглядом разведчиков и спросил:
— Ну, давайте, понимаешь, начистоту. Без этих самых… штучек-дрючек. По-солдатски. Что у вас стряслось?
Хворостовин наклонился вперед и уставился на Дробота. Сержант перехватил его взгляд и едва заметно поморщился. Тогда Хворостовин вскочил:
— Разрешите, товарищ капитан? Кое-кто неправильно представляет, что случилось на том берегу. Может быть, потому, что завидует сержанту Дроботу. По-моему, только это, товарищ капитан.
Вошел Сашка с котелком кваса. В землянке установилась недобрая, напряженная тишина. Даже те, кто были всецело на стороне Хворостовина, кто превозносили его, — растерялись и теперь не знали, что думать о нем и событиях. Но все молчали, и только капитан шумно тянул квас. Наконец он оторвался от котелка.
— Ты молодой еще, понимаешь. Выскакивает… Что ты скажешь, Дробот?
Сержант медленно, словно нехотя процедил:
— Пусть говорит Валерий. Он, товарищ капитан, настоящий разведчик.
Оба офицера долго смотрели па сержанта, но тот молчал.
— Хорошо, — встряхнулся Хворостовин. — Сержант не приказывал мне оставаться на том берегу для прикрытия. Это я… уговорил оставить меня и Потемкина. У нас с ним по этому вопросу был полный контакт. Верно, Потемкин?
Неуклюжий Потемкин пробрался между сжавшими его товарищами, степенно поправил гимнастерку, посмотрел в потолок и, потоптавшись, согласился:
— Верно. Мы с Валерой так и договаривались. Он и ударил меня… справедливо. Я не сержусь.
— Вот так. А какое решение принимал сержант, я не знаю. Знаю только, что он не хотел меня оставлять. Больше того, ругался, что я хочу остаться.
— И все-таки оставил? — быстро переспросил Андрианов.
— Да.
— Почему?