Развратный роман
Шрифт:
— Всю часовню затопили, — прошептал Архиепископ. — Теперь придется проводить дополнительное собрание в сраке.
Разумеется, эта возвышенная девушка сосредоточилась теперь на указанной части тела. Благодаря своему несравненному дару всасывания, которым после многолетней практики и в силу некой врожденной склонности овладела ее прямая кишка, девчурка проглотила бoльшую часть фекалий, ну а всякие неучтенные пустячки застряли в ее пышных и курчавых лобковых волосах. Я не смог сдержать бурный восторг, и мой шип–во–плоти прорвал гульфик: пуговицы были пришиты небрежно, ибо матушка моя чрезмерно распалялась, когда я робко лизал ей случайно оголившийся клитор, а потому не уделяла пристального внимания куда менее пленительным швейным занятиям. Вцепившись в его упругое достоинство, я заорал:
— Дай мне эту жопенцию, о свинья из свиней! Надрессированное животное показало карточку: Чью?
Передо мною встала дилемма. Разумеется, я имел в виду девичью, но, сказав об этом теперь, оскорбил бы и, возможно, даже разъярил того, к кому питал глубокое почтение. С другой стороны, оказав ему благосклонность, я лишил бы себя величайшего удовольствия вылизать говнодырку леди. Так что я вновь пустился на хитрость. Глаза у девушки по–прежнему щипало от едкой урины ее четвероногого друга, и с достаточной уверенностью в своей безнаказанности я указал на собственный шанкр и табличку Мазохист. Хряк подобрал с пола концертино. С глубокой тоской и грустью заиграл он Слишком поздно, или слишком рано, косясь на книжную полку, где стоял трактат о сифилисе: совсем уж явное указание, что единственным доказательством излечения служит повторная инфекция.
Но в Архиепископе проснулось тщеславие: он заметил, что я
— Вернемся к нашим мемуарам! — вставая, сказал он с грустной доброй улыбкой. — Что за утомительный труд…
CAPITULUM III Бесталанный банан, или Вина винокура
— Мне было годков семь, — продолжил Архиепископ по завершении волнующей интерлюдии, описанной в предыдущей главе, — когда я впервые получил действительное удовлетворение от любовной страсти, которая с тех пор во многом направляла и вдохновляла меня на жизненном пути. Случилось так, что уже несколько дней мои массивные, тяжеленные муде распухали и набухали от той жидкости, которую мы именуем, сын мой (кобель ты этакий!), молофьей. Если верить автоматическим весам на нашем деревенском вокзале, они тянули аж на восемьдесят три фунта четыре унции, и кабы не удивительная крепость моего организма, не обессиленного даже развратом, я был бы обречен разделить незавидную долю самоанца с элефантиазом мошонки и возить слишком щедрые дары природы перед собой на тележке. К счастью, эта крайняя мера не потребовалась, однако, несмотря ни на что, гигантские мешки со спермой доставляли мне немалые неудобства при игре в футбол и т. п. Поглощенный своей бедой, которую скромность не позволяла мне раскрыть даже родителям, я бродил, нежно сжимая заботливыми руками мошну плодовитости, по парку, принадлежавшему одному из наших местных магнатов — знаменитому производителю старого шотландского виски, а также известному среди венериков любителю пирога с баранинкой. Однако мне суждено было сорвать маску с этого негодяя. Как я вскоре выяснил, он был всего лишь потрепанным распутником, членом Общества пройдох и пронырливым аферистом сомнительнейшего пошиба! В лощине одной из его лесистых долин я случайно наткнулся на этого парня, лакавшего из бутылки мерзкое сивушное масло собственного производства в окружении голых блядей, которые развлекались тем, что терпеливо пытались растормошить его сморщенный скакательный сустав. Но все было тщетно! Вялый–вилли этого неумелого кишкодрала лежал мертвым грузом, несмотря на все их усилия, которых они не щадили. Ни одна даже не сходила до ветру, как говорят лошадники. Позже я узнал, что их жалованье целиком зависело от успеха в этом слишком хлопотном деле. Напрасно выставляли они самые соблазнительные части своей анатомии, напрасно их хорошо смазанные руки и губы, жирные от сливочных либо слизистых выделений товарок, сражались с неумолимым арбитражем Натуры: воин застенчиво прятал главу, и ни одно божество не отменяло страшного приказа, изреченного вполхуя: Досюда, и больше ни пяди! Мое собственное древо жизни, как ты догадываешься, вовсе не страдало от подобного бессилия. Шагнув вперед, я продемонстрировал первой леди его сдержанное достоинство. Эта женщина, оказавшая столь большое влияние на мою последующую жизнь, заслуживает отдельной пары слов. Чистокровная негритянка по происхождению, дешевая профура по профессии, необычайно обворожительная и одухотворенная особа по своему воспитанию, сапфистка и хуесоска по своей наклонности и толстый бочонок из–за болезни — в такой отменный пирог с крольчатинкой я еще никогда не вставлял свой ножик. Более шести футов ростом, она была еще шире в талии — во–первых, из–за водянки, а во–вторых, из–за постоянного присутствия в ее матке пожилых джентльменов, безуспешно пытавшихся отыскать там свои головные уборы.
Ее черные, изъязвленные титьки истекали потом и гноем. Они были громадного размера и бесстыдно торчали из грудной клетки. Пупок ее напоминал крысиную нору, и в его складках ползали странные букашки. Ее продолговатый чирей не поддается никакому описанию. Но в интересах моих читательниц я все же рискну, сын мой. Он зиял, подобно кратеру действующего вулкана: из воспаленного, мясистого отверстия сочился непрерывный поток слизи, и, в довершение иллюзии, его увенчивало легкое облачко дыма, без сомнения, оставленное любовными вафлями последнего побывавшего там джентльмена. Лобковые волосы висели клочьями, а кожа казалась искромсанной вшами и ногтями. Но анус компенсировал сей недостаток: говно, прилипшее к волосам, служило для них прекрасным удобрением, так что в некоторых местах они превышали в длину два фута и завивались волной. Но внутри куна таила в себе больше, чем виднелось снаружи. Несмотря на внешнюю необъятность и нескладность, при первом же взгляде на мой юношеский и вовсе небольшой елдачек, она так сильно сжала тиски своей крысиной ловушки, что впоследствии (как ты еще услышишь) мне с величайшим трудом удалось там разместиться. Тебе не придется долго ждать, ибо, возбужденный сладострастным зрелищем, кое она являла, я набросился на нее со своим кляпом, яко голодный и рыкающий лев. Она поймала меня черными волосатыми руками и начала мягко жевать мои нежные губы и тыкать в них массивными буферами. При этом она всячески закрывала мне доступ к своим тайным прелестям. Тщетно я смазывал порог ее святилища своим юным, полужидким младенческим сочком и тщетно кидался, будто брыкающийся конь, на ее мясистого двустворчатого моллюска. Смех остальных бесил меня, и тогда на помощь мне пришла проницательность, которая всегда меня спасала и сделала таким, каков я есть. Я начал колошматить своими висюльками по ее промежности. Пердежная канонада свидетельствовала о мощнейшем утробном волнении, кое моя атака не могла не произвести в водяночных кишках сей леди: ее минутное расслабление, секундная опрометчивая передышка — и звонкий шлепок моего мальчишеского пузика о ее шелудивый венерин холмик возвестил о том, что я воспользовался недосмотром, в котором она раскаялась очень скоро. Но амурная победа досталась мне слишком дорого. Зажатый в тисках гипертрофированного констриктора пизденки, я не мог теперь пошевелить нижней частью тела, а мои отныне бесполезные яйца беспомощно болтались на своем кронштейне. Гнет ее вшивого, но опытного поддувала доставлял мне жуткие мучения: ведь нельзя было даже двинуться, для того чтобы вызвать семяизвержение, на которое я возлагал все надежды. Однако не зря же я учился в Горной школе! (Я думал, вам тогда было не больше семи, — ввернул я, но он, похоже, не расслышал.) Ухватив ее бидоны за сосцы, — что оказалось невероятно удобно, — я начал раскачиваться из стороны в сторону, причем обворожительная, хоть и неученая девчонка даже не подозревала о цели моих действий. Через пару секунд мои увесистые яйца вновь забарабанили по ее уже ослабшему калтычку, а я тем временем собирался с силами перед колоссальным поединком, возбуждаясь от чувственной природы схватки. В конце концов, мне улыбнулась удача: мохнатая муфта ослабила свое мучительное давление, и одним рывком кипящего тапиокового пудинга я спустил добрых восемьдесят фунтов в ее гардеробную, утопив при этом трех ни в чем неповинных престарелых джентльменов и служанку, присматривавшую за их шляпами и тростями. Это намного превышало вместимость леди: внутреннее давление такого количества жидкости уравновесило натиск ее подуставшего индийского каучуконоса, так что я успел не спеша поебаться четырнадцать раз подряд и кинуть еще одну сухопутную палку, на что и рассчитывал изначально. Под восторженные возгласы всего собрания я вынул взмокший банан из ее разверзшейся сальной дырки, а затем, отсалютовав шляпой и карикатурно поклонившись всей честной компании, ретировался. Полагаю, ты признаешь, что я по справедливости снискал себе доспехи на ратном поле.
— Вас посвятили в рыцари? — дерзнул я спросить, видя, что он молчит.
— Увы, говнососик, — добродушно ответил священнослужитель, — но зато я подцепил чертовский сифак!
CAPITULUM IV Закавыка Королевы, или Страницы дневника о моей
— Вскоре после событий, которые я столь вычурно описал в предыдущей главе, — продолжил Архиепископ, — я стал единственным подлунным средством спасения ценного члена общества. У производителя виски было много знакомых в горной Шотландии, и рассказ о моем подвиге, без сомнения, оживил не одну хмурую сырую ночку в этой тоскливейшей из стран. Как бы то ни было, однажды отец вернулся из своей конторы в ужасном волнении, размахивая телеграммой. От страха он сдрочил целых четыре раза подряд, дабы унять свои чувства, и вот какова была новость, которая при чтении показалась скучной и бесцветной, словно писюнчик младенца–альбиноса. Телеграмма гласила: Нетрудоспособен связи переутомлением Б.лм.р.л [15] принудительный набор Вы способны помочь Величество жаждет будущее Империи в опасности. Браун. Телеграмму прислал знаменитый Джон Браун! [16]
15
Балморал — небольшой замок королевы Виктории в Дисайде, Шотландия. — Прим. ред. англ. изд.
16
Джон Браун (1826–1883) — скорее, друг, нежели слуга королевы Виктории. См. Tom Cullen, The Empress Brown (1969) и E. P. Tisdall, Queen Victoria's Private Life 1837–1901 (1961). — Прим. ред. англ. изд.
Отец мой был человеком дела: уже через двенадцать часов в ворота Б.лм.р.ла меня впустил последний уцелевший из некогда галантного 72–го полка. Г.рд.нс полностью вымер за день до этого, а Ч.рн.й Д.з.р [17] , сохранив верность до самого конца, с трудом протянул до утра. В королевскую опочивальню меня не провели, а, скорее, приволокли отчаявшиеся фрейлины. У постели П… У… [18] с упрямым героизмом, отвагой и мужеством вздымал в последнем усилии свой причудливо истатуированный бобомет на ошеломительную мандятину Императорской ебарьши. Строгие, бледнолицые доктора — единственные непотрепанные самцы в радиусе сотни миль — с тревогой выпускали ежечасные бюллетени. Телеграф изнемогал: войска устремились на Север, мистер Б…к мобилизовал свой Армейский корпус, но одно лишь воображение пустобреха не могло утешить высокопоставленную страдалицу — ей нужна была крепкая мозговая кость, точнее, целая уйма таких костей!
17
Черный Дозор. — Прим. ред. англ. изд.
18
Принц Уэльский, позднее правил под именем короля Эдуарда VII. — Прим. ред. англ. изд.
Я подковылял к постели — не забудь, мне еще не было и восьми! Неторопливо закинув ногу на пропитанную виски груду жира, которую бритты величают своей К…ой [19] , я возгласил: Пора! и приступил к делу. Моя мальчишеская затычечка плохо подходила для склизкой, рыхлой дырищи вспученной монархини, но Любовь всегда отыщет путь, и главный лейб–медик поспешно привязал мое клиновидное заострение к выпяченному, отвислому похотнику царственной пациентки. Десять минут спустя он смог возвестить ликующей толпе, что температура больше не поднимается и — слава Господу! — Англия вправе благодарить презираемого дотоле французика за восстановленное здоровье нимфоманки. Весть облетела всю страну, и люди вновь вздохнули свободно. Но исход еще долго оставался под сомнением. Сколь бережно расходовал я тот бурный молофейный поток, который с такой безудержной щедростью расточал своей первой любви — водяночной негритоске! По капле выдавливал я любовную эссенцию в облегающую плотскую ловушку, ебля за еблей скупо делился запасами своего мальчишеского пестика, час за часом протекали в яростных, героических усилиях, а жар почти не спадал… Кризис так и не минул! На следующее утро в одиннадцать часов крики ура возвестили о прибытии Ш…х гв…в [20] , которые отвязали меня, дабы я выпил и закусил, пока обреченный полк заполнит брешь. Однако передышка была недолгой. Трижды за день с грохотом вламывались кавалерийские полки, и трижды их трупы — кони и люди вперемешку — скатывались по мраморной лестнице. К семи вечера я понадобился снова. Меня бесила эта ирония судьбы: детскую мою фантазию пленил труп гвардейца, а королевство Англия могло смело катиться к чертовой бабушке! Уж лучше бы я был привязан ремешком к киверу мертвеца, вместо того чтобы целую неделю ковыряться в самой царственной щели христианского мира. Но я сдержал слово и вернулся к опостылевшему занятию. Это продолжалось около месяца (я слышал, как главный лейб–медик шептался с немецким послом, который рискнул пойти на разведку со своим мейстером–иоганном–четвергом, или шнобелем, как он сам его окрестил, закованным из предосторожности в прочный стальной футляр) — Джон Браун сдался дней через десять и с тех пор лишь разводил в отчаянии руками, а по его щекам струился пот.
19
Королева Виктория (1819–1901). — Прим. ред. англ. изд.
20
Шотландские гвардейцы. — Прим. ред. англ. изд.
О да, бесспорно, вся надежда была только на меня. С юга доходили страшные известия: один из лучших полков не подчинился приказу двигаться на север, а другой бросил оружие и побежал врассыпную. Третий же был так изнурен кутежами с золотой молодежью, околачивающейся в найтсбриджских барах, что консилиум матрон, осмотрев воинов, постановил: спешно отправлять их на север — значит, понапрасну тратить деньги на дорогу, да еще и подавать нации лживые надежды. Настал мой звездный час!
К счастью, я оказался на высоте. Целыми часами мои сногсшибательные муде извергали волокнистые поллюции в ненасытный лохматый сейф жарожопой блядины. Целыми ночами (с краткими перерывами на отряд констеблей или военно–морской контингент) наяривал я на этой дряблой волынке, но семилетний мальчик никак не мог совладать с чемпионкой мира по свежеванию дрынов! Неблагодарный рот жадно проглатывал все мои тайные запасы вафлей и просил, вопил, визжал: Еще! На утро шестнадцатого дня я ослабел, а страдалица, хотя и чуток поостыла, по–прежнему не унималась. Волосы лейб–медика, поседевшие еще в первую неделю, теперь выпадали клочьями. Смрад множества непогребенных трупов становился несносным. Мои некогда упруго отвисавшие сумки устало осели на нижнюю половину императорской шлицы, и лишь верные фрейлины, поддерживая и раскачивая мое туловище, помогали мне выполнять священный долг. Еби меня! — хрипло шептала пропахшая джином картофельная яма вечно голодной суверенки. Я завинчивал свой тающий на глазах щекотильник в глубь пирога с гусиными потрохами, но перспективы обескураживали. Откровенно говоря (и медики прочитали эту мрачную мысль у меня в глазах), я должен был посмотреть правде в лицо и признать, что через каких–то пару часов труп мой рухнет в тот самый пролом, куда уже провалилось столько храбрецов. Ибо я решил не отступать, даже если сама леди сжалится надо мной. Впрочем, она была непреклонна. Сальные, пухлые руки прижимали меня к вздутому пузу, по бокам разбухших, зловонных доек свисал жир, а черные соски воспалялись от похоти и алкоголя. Колючая лобковая шерсть царапала мой мальчишеский животик, а обвафленный штуцер все плотнее насаживался на мой изнывающий рычажок. Поэтому я выполнял свою чертову работенку из последних сил и хуебошил под девизом дух всегда бодр, но плоть слаба, словно уже через минуту выложу последний козырь, опасаясь не погасить долги до Страшного суда, как писал Браунинг.
Короче говоря, я продолжал устало кожемячить.
Все это время Императр.ца подкреплялась обильными возлияниями виски (которое стояло в бочках высоко у нее над головой и стекало по трубочкам в ее царственный хавальник, по тому же принципу, по какому впрыскивается соляной раствор). Но, полагаю, из–за неистовых пароксизмов и механического воздействия бесконечных подъемов и опусканий, желудок у нее расстроился, и я получил столь желанную передышку, пока леди рвало на постель целыми квартами ядовитой желчи и спирта. Почти час она тужилась и напрягалась, испуская гнилостные газы и рыгая, как страдающая поносом свиноматка, а по бокам ее буферов стекал гнойный пот. Но вскоре она вновь была готова к бою, и, похоже, невольное воздержание так ее раззадорило, что я усомнился в своей конечной выгоде от сего перерыва.